- Ты, Вова, убил сына моего Костика? - спросил Мовшович Измаила.
- Я, - спокойно ответил Измаил.
- За что, Вова, ты лишил меня сына моего возлюбленного Костика? спросил Мовшович Измаила.
- За то, - ответил Измаил, - что ты лишил меня отца. Какой мерой ты судил меня, такой и я судил тебя.
- Око за око, - сказал Мовшович заповедь Господа и поднял меч. И сквозь сверканье меча увидел пустынную землю с горами, пустынями, лесами и реками. И на всей Земле стояли только Измаил, сокращенно Вова, Суламифь, фаршированная семенем Измаила, и пустой-пустой Мовшович. Последние люди Земли.
- Что мне делать, Господи? - спросил Мовшович Господа.
Бог вздохнул и сказал:
- Вот ты, Мовшович, стоишь пред сыном твоим Измаилом, которого изгнал ты по повелению моему, пред сыном твоим Измаилом, который убил сына твоего Исаака. Вот рабыня твоя Суламифь, которая носит семя Измаила в чреве своем. Вот Земля, на которой стоят всего три человека. А вот меч в руке твоей, и конь вороной под седалищем твоим. Ничего не могу посоветовать тебе, Мовшович. А вручаю в руки твои самую большую силу и самую большую слабость. Даю я тебе, Мовшович, свободу воли. Отныне и присно и во веки веков ты сам себе всадник на вороном коне и мера в руке твоей.
И опустил Мовшович плечи под тяжестью слов Господа, ослабли руки его, пал вороной конь, и положил Мовшович меч на сухой песок, повернулся спиной к Измаилу и Суламифи и пошел в пустыню. И не видел, как сын его Измаил, сокращенно Вова, поднял меч, подобрался к отцу и взмахнул мечом над головой отца своего, а потом уронил меч, упал на колени и заплакал. И повернулся Мовшович к сыну своему Вове, опустил старую руку свою на голову сына своего и тихо сказал:
- Не плачь, сынок, не надо... не надо... не надо... Не надо! захлебывался в слезах Мовшович. - Не надо! - Он попытался было дернуться, но два его сына, Костик и Вова, крепко держали его за руки. На губах Мовшовича появилась пена. Она смачивала обрывки пересохшей кожи, перекусываемые коронками передних зубов, заливала подбородок и стекала на вытершуюся обивку дивана.
- Не надо! - кричал Мовшович, но седуксен по капле вливался в его вену, сокращая судороги, заливал мозг, разглаживал извилины, опускал разбухшие веки на багровые глазные яблоки. Пустыня постепенно таяла, таяла Суламифь, кормящая грудью младенца, сына Измаила, внука Мовшовича.
- Не надо... - в последний раз прошептал Мовшович и заснул. Он спал три дня. Жена Ксения каждые три часа будила его, давала таблетки. Мовшович доползал до туалета, мочился и засыпал снова. Через три дня он проснулся, похлебал куриного бульона и посмотрел по телевизору схлест между лидерами партий тряхомудистов и гвоздеболов. С ироническим комментарием ведущего, симпатизирующего партии жопосранцев.
Постепенно он приходил в себя. Так, во всяком случае, говорил знакомый психиатр. Но, как нам признавался потом Мовшович, с его, мовшовической, точки зрения, он, наоборот, выходил из себя, вписываясь в мир, который он не совсем считал своим. А еще через две недели его повели в районный центр трезвости, где в течение трех минут психотерапевт Ида Васильевна закодировала его от пьянства на всю оставшуюся жизнь. А ежели он выпьет, то всенепременно помрет.
"Хорошенькое дело, - размышлял Мовшович, - эта милая пожилая дама дала мне в руки замечательную возможность: самому исчислить время оставшейся жизни, нащупать ее конец и вернуться в будущее прошлое".
Еще год Мовшович жил жизнью, ел, изредка, для порядка, спал с женой Ксенией, писал рассказы, в которых еврейский смех звучал сквозь еврейские слезы. Только смех становился все менее смешным, а слезы текли все более пресные, превращаясь в мутную, но тем не менее дистиллированную воду. Мовшович спрашивал совета у Бога, регулярно посещая попеременно церковь, синагогу и мечеть.
Так же он входил в комнату, закрывал дверь комнаты своей и молился Богу тайно. Он искренне верил, что если он молится тайно, то ему воздастся явно. Но как он нам признавался словами старинной русской былины о Садко, "из жертвы, в море брошенной, не вышло ни ......". Тогда Мовшович собрал свой походный чемодан, взял гондонов дюжину и книгу Мопассан. Также он взял напитки спиртные, тройной одеколон и, чтоб царя порадовать, пердячий патефон. Как вы сами понимаете, это всего лишь изящный эвфемизм. На самом деле это был джин "Бифитер", напиток самодостаточный, не требующий аксессуаров, сопутствующих другим спиртным напиткам, искажающих чистый целомудренный смысл алкоголя. И вот, дождавшись, когда жена Ксения уехала на дачу, а дети, Костик и Вова, разбрелись по интеллектуальному разврату, Мовшович лег на свой верный диван, налил стакан "Бифитера", неторопливо вытянул его, а стаканом шарахнул себя по голове.
В голове Мовшовича что-то екнуло, воздух в комнате задрожал, стали рушиться дома на картинах саратовского художника Ромы Мерцлина. Скукожился до ничего телевизор, книги стали улетать в будущую эпоху книгопечатания, обратно родились Сталоне, Шварценеггер и прочая звездная шобла на видеокассетах, растаяли стены, Москва, Россия, исчезло абсолютно все. Кроме Мовшовича. Голый мохнатый Мовшович лежал на песке у подножия простой деревянной лестницы, уходящей в небо.
И Мовшович ступил на первую ступень лестницы.
- Ты вернулся, Мовшович? - спросил его сверху знакомый голос Господа.
- Вернулся, Господи, - ползя вверх по ступеням, ответил Мовшович.
По его лицу катился пот, чесалась небритая щека. Ноги, особенно левую, схватывала боль от облитерирующего атеросклероза. В правую ступню вонзилась заноза.
- Что же, Господи, лестница у тебя такая неухоженная? - недовольно про себя пробормотал Мовшович.
Но Бог услышал.
- Ветры приходят, уходят, возвращаются на круги своя, потом снова приходят и уходят... Вот дощечки-то и поистрепались.
- Как же так, Господи, ведь сколько святых общались с тобой, поднимались по этой лестнице, и ни разу я не слышал, чтобы кто-нибудь из них занозил ногу.
- Не я назначал святых, Мовшович. Если бы они ко мне поднимались, ты бы не занозил ногу. А так - сам видишь...
Все вверх и вверх полз Мовшович, и вот в ступенной бесконечности передним стали проступать грязно-мутные черты Господа. По его лицу катил пот, небритая щека чесалась, он потирал стянутую облитерирующим атеросклерозом левую ногу. Выглядел он довольно паскудно. Мовшович даже пожалел его.
- Мы так давно знакомы с тобой, Господи, что мне не хотелось бы называть тебя так официально. У тебя есть какое-нибудь гражданское имя?
- Отчего ж нет, - слегка обиделся Бог. - Называя меня Мовшович.
Тяжело пыхтя, Мовшович наконец добрался до вершины лестницы и уселся рядом с утомленным от бесконечности Богом. Оба неровно, с эмфиземными всхипами, дышали, втягивая иссохшими ртами прохладную дымку неба. Внизу лежала земля Израилева. По ней ползли бесчисленные кодлы людей, сотворимые Мовшовичами по образу и подобию их и происшедшие от Суламифи и Измаила, сокращенно Вовы. Пустыня дышала жаром, с гор налетал прохладный ветерок; зимы сменялись веснами. Катился ворох войн, миров, прочих катаклизмов. Времена умирали и рождались в мучениях.
- Когда же это кончится, Мовшович? - спросил Мовшович Господа, пытаясь вытащить из ступни занозу.
- Дай я попробую, - сказал Господь Мовшовичу.
Мовшович протянул Господу ногу. Тот заскорузлыми пальцами пытался ухватить мелкую щепку, но скрюченные, нестриженные тысячелетиями ногти соскальзывали. Тогда Господь склонился над ногой Мовшовича, зубами ухватил занозу и выплюнул ее на далекую землю. И вернулось море в берега свои, и затопило конницу египтян, преследующих Моисея.
- А кончится это тогда, - сказал Господь, - когда смещаются языки и люди научатся понимать друг друга. Только тогда они придут к Нам с Тобой Единым. Только тогда земля станет бесконечной и небо станет бесконечным. Тогда сама бесконечность станет небом и землей. Тогда все будет млеко и мед, и каждая ветка будет сочиться нежным вином, приносящим легкую печаль и избавляющим от сердечно-сосудистых заболеваний. Тогда лестница в небо ляжет плашмя, и человечество будет свободно ходить туда и обратно, и все тогда будут жить вечно в другом мире. И единственное, что умрет, так это Страшный Суд. Потому что самое омерзительное во всех жизнях, Мовшович, это судить созданных по образу и подобию твоему...
- Ну и хрен с ним, со Страшным Судом, - согласился с Господом Мовшович - тогда бы тебе, Мовшович, пришлось судить и меня.
- А тебе, Мовшович, - меня, - согласился и Господь.
Мовшовичи прижались друг к другу костлявыми плечами, улыбнулись бледными губами и тихо-тихо затянули:
Элохим, о Элохим...
1 В начале была Божественная созидающая сила, и Божественная созидающая сила была у Бога, и Божественная созидающая сила была Бог...
И эта Божественная созидающая сила сидела на вершине лестницы, обозревала окрестности созданного ею мира, а в частности, город Вефиль. названный в честь Ее неким Иаковым, который шел жениться в дом дяди своего Лавана и случайно (неслучайно) во сне не брал на вышеупомянутую лестницу.
