Евгений Шишкин - Магазин Интим

3

Через несколько минут Пал Игнатич выскочил из дому в плаще нараспашку, без шляпы, со взвинченными до последней степени нервами, обуреваемый жаждой мести. Глаза его были выпучены, но он почти ничего и никого не видел, в арке чуть не врезался в детскую коляску; несся как оглашенный, с трясущимися губами, с обрывками гневных слов на них. Слова эти, рождаемые в воспаленном мозгу, тут же сгорали на половине, без концовок, а на их место уже заступали другие, такие же горючие и горькие: "...Убить его, га... Он мне не бра... Преда... А она - су... Она стер... Задуши... сразу..." Снова, снова и снова, и снова прокручивался у Пал Игнатича в голове допрос Ангелины, когда припер ее к стенке... Каждое ее слово и признание высвечивалось теперь все с более подлыми, вероломными нюансами, жестокими подробностями, которые легко было пририсовать и самому Пал Игнатичу. "Он сюда приходил, к нам... Иногда в машине приставал... Как-то раз у него..." - бормотала, "раскалывалась" Ангелина. "Говори! Все мне говори!" - коршуном нависал над ней Пал Игнатич и для устрашения сжимал кулаки. - Задушу, если врать будешь!" "Сволочь он, твой Петро! - сквозь слезы, тоненько выдавливала из себя Ангелина и при этом легонько напирала на слово "твой", подчеркивая этим кровное родство Пал Игнатича с мерзавцем. - Он только и знает, как домогаться. Сегодня тоже приставал - я его выгнала... А он вон чего, сволочь, подсунул... - Агелина коротким кивком указала на коробочку, которая, отопнутая ногой Пал Игнатича, лежала возле дивана. Лежала и, вероятно, резала глаза Ангелине, являясь неопровержимым свидетельством ее грехов. - Надо бы убрать эту гадость, а то вдруг еще Коля увидит. - Она гадливо и осторожно потянулась к надорванной коробочке с уличающим содержимым, но Пал Игнатич ее опередил: он взял коробку, небрежно завернул в скомканную бумагу - в прежнюю упаковку " и тихо, злобно цыкнул на Ангелину: "Без тебя выкину. В мусорку. Потом". Он вышел из комнаты в прихожую, к кладовке, и здесь покривился лицом, покоробился, наткнувшись в душе на жестокое чувство досады - словно нарвался в темноте на что-то очень острое, - ведь это его, его будущий сюрприз-подарочек жене, а вовсе не "гадость", которую, якобы, Петро подсунул в отместку несговорчивой на нынешний день любовнице. "Фу ты!" " фыркнул Пал Игнатич и сунул, пихнул коробочку поглубже в старые вещи, в хлам кладовки. "Я и сама не рада. Мне все хотелось с этим покончить, - жалобно, с подвываньем, со слезками, со швырканьем носом говорила Ангелина, явно рассчитывая на некоторое снисхождение супруга. - Он мне всю душу измотал, сволочь. Он будто издевался..." "Так сколько же вы лет-то с ним, сколько?!" - вскрикнул Пал Игнатич, найдя вдруг в воспоминаниях какую-то ужасающую подоплеку возможной, еще давней-давней связи жены и брата; находить такие зацепки в его нынешнем состоянии было легко: многое тетерь в поведении Ангелины с Петро казалось пошлым и омерзительным. "Не знаю... Может, лет пять, - всхлипнула Ангелина. - Может, чуть побольше..." "Гадина! Какая же ты гадина! - взвыл Пал Игнатич, его даже затрясло. Затрясло и Ангелину: ей показалось, что руки мужа ищут нож или стул, или еще чего, чтобы воздать ей по заслугам; но ни до смертоубийства, ни даже о воспитательного рукоприкладства не дошло: - Гадина! И ты, и он - гадины!" ...Теперь Пал Игнатич шел к Петро, точнее, почти бежал; полы расстегнутого плаща дергались из стороны в сторону; легкие, редкие, остатные волосы на голове трепыхались на ветру, словно сухой ковыль в осенней степи; дрожащие губы нашептывали усеченные, обгорелые в яростном полыме проклятия. Пал Игнатич был так возбужден, суетен, что промчался до следующей остановки на своих двоих, хотя мог бы сразу, у своего дома, сесть в троллейбус и доехать до брата, "... до него... до подле... До кры... До крысы!" Пал Игнатич даже вздрогнул, когда обозвал, а вернее, сравнил Петро с крысой: он ведь и раньше в облике своего брата, в его чертах, в его движениях и манерах наблюдал что-то этакое от грызунов, от крыс; правда, думать об этом, заострять на этом внимание не хотел " совестился такой похожести. Но нынче, но теперь Пал Игнатич узрел в Петро всю его крысиную мерзость: чуть вытянутая вперед морда (слово "лицо" сейчас ему и в голову не пришло), усы торчком; остренький, чуть загнутый нос и вроде бы даже с помпончиком, с этакой шишечкой на конце; маленький тонкий рот, часто и мелко двигающиеся при жевании челюсти... И тут Пал Игнатич представил, как этот... как эта крыса, пакостно улыбаясь, лезет к Ангелине, лапает ее за пышные груди, а потом заваливает ее на заднем сиденье своего истертого, похотливого "жигуленка". Пал Игнатич аж сплюнул от такой тошнотворной картины. Петро к родственникам в деревню уехать еще не успел, не скрылся, но уже приготовился, уложился и стоял во дворе дома у машины, ковырялся отверткой в замке дверцы, регулировал "защелк". Брата он не засек, не заметил, а сразу почувствовал: Пал Игнатич сзади влепился в его плечи и стал безбожно, судорожно трясти, так что в первые секунды голова Петро заболталась во все стороны, как у резиновой куклы. От таких неожиданных колебаний Петро выронил отвертку и прикусил себе язык, а когда содрал со своих плеч вражьи руки и, вывернувшись, увидел в обличье злодея-брата, то и вовсе потерял дар речи: Пал Игнатич, и смолоду-то никогда не дравшийся, сейчас наскакивал как петух, тыкал, хватал за грудки, пинался ногами. - Говно ты, Петро! Говно! Я думал ты мне брат, а ты говно! - забрызгал Пал Игнатич слюной, вскипевшей на каленом железе ревности, и все норовил ударить извивающегося Петро коленкой по мужскому месту, куда побольнее, чтобы знал, знал, как распускать... - Ты чего ты, с ума спятил?! Чего? Чего ты?! - барахтаясь в хулиганских объятиях брата, недоуменно выкрикивал Петро, но вскоре сообразил, видать, откуда такова напасть, и в глазах появился серый блеск тревоги, как у нашкодившего кота. - Она мне все... все рассказала, - с обидой, чуть не плача, выговаривал Пол Игнатич и напирал, напирал на Петро так, что в конце концов они, хватаясь друг за друга, как два утопающих, повалились на сиденье машины; Пал Игнатич только чудом не сбрил себе плешь о край крыши; однако то, что они провалились внутрь, а не толкались возле машины, было им наруку: не стоит привлекать внимание посторонних, зеваки до потасовок охочи. Протиснувшись в машину окончательно, они кое-как, с трудом, пыхтя и ненавидя друг друга, расползлись по сиденьям: Петро " на водительское, Пал Игнатич - рядом, и чтобы не выносить сор наружу, затянули дверцы стеклами. - Ведь у нас же один отец, - заговорил Пал Игнатич с несказанно горькой обидой. - Ведь мы же с тобой... Я тебе всегда доверял... Я же... А ты... Да ведь за такое тебя... Неужели ты?.. Ведь за это... - Он опять постепенно взвинтил себя, растравил до налета: - Ах ты, говно! Говно ты, Петро! - И он по-бабьи вцепился клешнями в волосы, в серого, крысиного цвета шевелюру Петро и потянул в беспощадном порыве. - А-а-а!!! - завопил Петро. - Опусти! Чего ты? А-а-а!!! Больно! А Пал Игнатич словно бы поднимал тяжеленную ношу - тянул что есть мочи на себя и чуть вверх братову голову, не чувствуя боли от царапов и тычков, которыми оборонялся Петро. Лицо Петро выражало одновременно и дикое страдание, и лютую, острейшую ненависть: - Отпусти! Чего ты? Нужна мне твоя... Ну ее на хрен, дуру... Чего ты за нее? Она... - выкрикивал Петро, на мгновения превозмогая боль, на мгновения отрывая о себя нестерпимые пальцы-пиявки брата. - Она... Она тебя всю жизнь... Всегда рога ставила... Она вон и с Решковским уже тыщу лет спит... Пальцы Пал Игнатича сразу же, в один момент, ослабли, серые пряди волос стали проскальзывать между ними, и вскоре всклоченная голова Петро освободилась. - Врешь... Не может быть... - тихо, почти безголосо произнес Пал Игнатич и вонзился испытующим взглядом в маленькие глазки брата. - Может - не может, - сердито пробурчал Петро, оправлял свою встрепанную наружность. - Все, кроме тебя, знают. За вами и квартиру трехкомнатную оставили только потому, что она с ним... Ты-то не велика шишка... - Тут Петро явно хватанул лишнего, и хотя сболтнул это в целях самообороны и спасения, но все же с превышением допустимого; тут же и перетрусил, примолк, присутулился, нервно забегали востренькие глазки; потянулись накаленные секунды угрожающей паузы. Пал Игнатич сидел без движений, с полуоткрытыми губами, застывшими в несколько идиотической кривоватой улыбке. Пал Игнатича будто шандарахнули чем-то тупым и увесистым по голове, и хотя он сразу не умер, но оглушен и потрясен был до мозга костей. Петро слегка ерзал по сиденью, хотел закурить, но боялся и держал в боевой готовности локти, чтобы защититься, если брат опять начнет... - Я конечно, точно не знаю... Люди болтают. Языки-то без костей... дешево стал увиливать Петро, захотел сточить угол, анальгинчиком успокоить умирающего от рака. - Чего с баб возьмешь? Все они такие... Ты не переживай... Пал Игнатич с омерзением посмотрел на него, еще раз утвердился в его сходстве с представителями отряда грызунов и, казалось бы, не к месту, сказал: - Ты на крысу похож. Ты всегда был на крысу похож. Просто я тебе не говорил раньше. - Он вылез из машины, достал деньги, которыми уполномочил его Петро оплатить барыгины покрышки, и, швырнув их туда, внутрь, захлопнул дверцу; как-то скучно, лениво пошагал прочь. Злобы теперь в душе не было: Пал Игнатича будто перевернули вверх тормашками и, как мелочь из карманов, вытряхнули из него искрометную ярость, азарт мщения, гнев, обиду, - в нем растеклась по всем венам тихая, вязкая, тупая боль. Решковский... Этот кудрявый хлюст, этот выскочка с вывороченными губами, какие, говорят, бывают у извращенцев; этот нахал, этот пройдоха с золотым зубом и вечно улыбающейся физиономией самодовольного карьериста, этот скот с вкрадчивым голосом мерзавца... Ангелину он и вправду знает давно, они в одно время в институте учились... Вот почему он любит отправить Пал Игнатича в командировку. Скроит значительную рожу, чуть принаклонит голову вбок и приговаривает: "На вас вся надежда... только вы справитесь..." А к празднику премию выпишет чуть больше, чем остальным сотрудникам того же ранга, - это, наверно, за ее, Ангелинину, ласку, - и руку еще при вручении премии жмет усердно, и ведь даже глазом не моргнет, негодяй. Выходит, и цена квартиры-то сомнительная, не за трудовые заслуги, а за иные отличия... Жить бы им и по сей день в коммунальных условиях, с подселенцем, если бы не... Э-э-эх! Скверный инцидент с Петро сейчас затмился, померк: ведь если в этой истории, в этом инциденте, а точнее, в этом прелюбодеянии, Пал Игнатич больше осуждал и корил Петро, чем Ангелину, и даже, мобилизовав все свое благородство, мог оправдать ее слабость и поверить в искренность раскаяния, то в шашнях с Решковским... По лестнице на свой, теперь, казалось, какой-то скабрезный, продажный, четвертый этаж Пал Игнатич поднимался усталый, тянул на себя перила, подсоблял рукой вялому телу и все морщил нос, точно в подъезде, на всех лестничных клетках дурно пахло, зловонило от испражнений гулящих котов и кошек. И дверь собственной квартиры, окрашенная непристойно рыжей охрой, тоже показалась сейчас Пал Игнатичу какой-то пошловатой. Он фыркнул от неудовольствия и вошел. Ох! Ох, и потешились в этот вечер соседи Заякиных! Необычайная звуковая партитура - с криками, с бранью, с воем, с "бухом" чего-то тяжелого, " озвучивалась нынче для соседских ушей. - Все говорят, Заякины-то спокойны, - злорадствовали соседи и пуще напрягали барабанные перепонки, - а они, слышь, как там шарудят! - Да-а, развернулись. Счас битье пойдет. - Во че вытворяют! - Может, милицию для них позвать? - Надо бы участкового. Чтоб пропесочил. Штрафу бы... - Вот-вот, а то все они под тихоньких косят. - Ха-ха, а ловко она его! Ловко! Восторгам соседей - тем, что по обе стороны и внизу, - не было края. Чужое горе - людям смех. А незадолго до этого, до того как все началось, Ангелина сидела в гостиной на диване несколько растрепанная, несколько нахохлившаяся, и пугливо, как птица сойка, озиралась на каждый звук и передвижение в окружающем ее пространстве. При появлении Пал Игнатича она вздрогнула, быстро подняла глаза и быстро же опустила их обратно, к рукоделию: короткими, лихорадочными движениями она распускала старую шерстяную кофту и сматывала нитку в клубок, - никогда прежде вязанием она не занималась, но теперь, вероятно, для успокоения прописала себе такую трудотерапию. Еще в Ангелине наметилась и угадывалась какая-то зыбкая неустойчивость, иначе говоря, неуравновешенность: с одной стороны она, казалось, была готова броситься в ноги мужу и слезно кричать: "Прости меня, Паша, бабу непутевую!", с другой - в ней затаилась воинственная спесь. - Ты, значит, и с Решковским... - то ли спрашивая, то ли утверждая, произнес Пал Игнатич, становясь посреди комнаты напротив Ангелины. При упоминании этого имени Ангелина вспыхнула, бросила на мужа испуганный и ненавидящий взгляд, и прекратила тянуть нитку, так ничего и не промолвив. А Пал Игнатич, не дождавшись ни возражений, ни раскаяний, ни иных пояснительных слов, негромко, но основательно, с чувством,сплеча рубанул: - Ты, Ангелина, ...! Он припечатал ее словом, хотя и очень распространенным, но невыносимо обидным, уничтожительным для женщины, так как нет среди них ни одной, даже самой отпетой, которая признала бы себя той, кого называют таким словом. Ангелина сперва слегка отпрянула. Замерла. Клубок выпал из ее рук, покатился по полу, оставляя тонкий хвост. Потом она чуть подалась вперед, выражая этим движением вопрос: уж не ослышалась ли она? да про нее ли это? - а потом чуть подалась назад и наконец поднялась с дивана. - Что ты сказал? Как ты меня назвал? - глуховато, будто надсадив голос от негодования, спросила она. - Да как ты смеешь, козел лысый?! И тут пошло-поехало: Ангелина раскочегарила себя до белого каления, она развоевалась, как гаубичная батарея, она взвизгивала, как ошпаренная, и роняла стулья, как взбешенная фурия; она выкрикивала, казалось бессвязные фразы, но была очень изощренна, остроумна и находчива в своем неистовстве. У Пал Игнатича все вышло вкривь и вкось, как у никудышного налетчика, который напал, а после и сам не рад, сам не знает, куда деваться и где спастись от своей жертвы. Хоть "караул!" кричи. - Нет, ты теперь узнаешь, все узнаешь, чего я про тебя думаю! Урод плешивый! - рвал голос Ангелины многолетний, терпеливый, затхлый покой Заякинской квартиры. - Ты меня в жизни хоть чем побаловал? Три тощенькие гвоздички на Восьмое марта?.. У нас ни дачи, ни машины. Да если б не я, мы век бы жили в коммуналке с чужими людьми! Ты, простофиля, даже взятки брать не научился! У тебя ума хватает только разную дребедень покупать! Тут у Пал Игнатича екнуло сердце: сегодня ведь заходил в магазин-то. - А обо мне, обо мне как о женщине ты подумал, дубина? Ты забыл, что я еще не старуха и, слава богу, здоровая? От хорошей жизни у женщин любовники не заводятся!.. А ты сам? - Пальцы на руках у Ангелины растопырились, как когти у пантеры во время броска на заплутавшего козлика... - Ты сам, сволочь паршивая, разве честный? Я все знаю! Знаю, как ты путался с той чернявой шлюхой из финансового! Что, не так?! У Пал Игнатича снова екнуло сердце, и не просто екнуло, а провалилось: "Где? Когда? От кого она узнала?" Ведь и впрямь числился за ним грешок, давний, нелепый... Точно, была эта лупоглазенькая брюнеточка из "финансов", но ведь с той дурешкой он всего один раз, да и то... Эх, досада-то какая!.. - Другой бы на твоем месте помалкивал в тряпочку, а ты меня последними словами кроешь, баран безмозглый! Я всю жизнь с тобой мучилась, терпела тебя. Да я из-за тебя, может, всю жизнь себе испортила! Всю себя погубила! У-у-у! Не жилось тебе спокойно-то, пень старый! Она взвыла горестно и отчаянно и, схватив толстый словарь иностранных слов, по которому Пал Игнатич недавно постигал научный смысл нужного термина, врезала ему по голове. Врезала, бросила книгу, тут же расплакалась и убежала в спальню. Теперь уже из спальни, приглушенно доносились рыдания Ангелины и возгласы семейного несчастья, наподобие таких: "Ходи за ним, обстирывай, готовь ему, а он...", "И вот с этой сволочью я прожила столько лет!", "Всю жизнь мне сгубил, зараза!" - и еще кое-что в том же роде, из обычного репертуара женских причитаний, используемых в таких вот скандальных развязках. Пал Игнатич после удара словарем по голове - удар, кстати, был не настолько силен, чтобы сотрясти мозг или что-то нарушить в функциях органической материи, - сделался, однако, очень флегматичен, неповоротлив и вял. Он медлительно сел на диван, оперся локтями на колени и так, равнодушно и полусонно, смотрел на завитушку в рисунке паласа, время от времени невольно вслушиваясь в бранчливые выплески жены и кривясь, как кривится порой пациент перед кабинетом дантиста, заслышав звук бормашины. А вскоре - вулканическая лава, выброшенная из кратера скандала, еще не успела поостыть (Ангелина, переместившись из спальни в кухню, продолжала причитать и взревывать) - домой с вечерней тренировки вернулся Коля. Услышав материны излияния, он смурновато задумался, а затем, неторопливый, большой, усталой раскачкой пошел в гостиную. - Чего тут у вас? - спросил он, легонько кивая в сторону кухни. - Ничего! - отбыркнулся Пал Игнатич. - Тебя не касается. Квадратный подбородок Коли от недовольства таким ответом слегка увело вбок, но он смолчал, хмуро набычился и, двигая при ходьбе круглыми широченными плечами, переваливаясь немного по-медвежьи, направился в кухню. Пал Игнатич проследил за сыном; мимоходом оценивая его комплекцию, подумал: "Эко накачался-то. Куда его так расперло?" С матерью в кухне Коля тоже общался недолго, она ему что-то выпалила, видно, пожаловалась всердцах на мужа, и, опять же хныча, стала что-то там мыть, плескаться водой в раковине. Коля ее еще о чем-то спросил, вроде как для уточнения, но Пал Игнатич, чтобы ничего этого не подслушать даже случайно, заправил мочки ушей к себе в ушные раковины и крепко зажал все это устройство руками - нарочно оглох. В таком отключенном положении он просидел, однако, недолго: чуть спустя он увидел перед собой босые ноги сына с широкими и, казалось, тоже накаченными ступнями; он поднял голову и ослабил руки, сжимавшие лопухи ушей - догадался, что сын Коля вернулся, чтобы что-то сказать, или спросить, или попросить о чем-то. - Ты вот чего, папаня, - начал Коля, угрюмо и неохотно, с видом человека, которого объяснение удручает, но никуда не денешься. - Там мать... Ты ее не обижай. Понял? - Нехорошие нотки звучали в голосе сына, да и оскал его Пал Игнатичу показался вызывающим. - Молод еще меня учить! Молод! - вдруг взвился он, вскакивая с дивана. - И не твоего ума это дело! Не суйся! Поднимай свою штангу и не суйся! Но на этот раз Коля вместо штанги Коля предпочел поднять "папаню": все с тем же недружелюбным оскалом он молча и спокойно положил ему руки на плечи и вдруг резко, молниеносно, - Пал Игнатич и сообразить-то ничего не успел, - рванул его к себе, потом немного в сторону, крутанул боком и стремительно переметнул через бедро, так что у Пал Игнатича даже тапки подлетели к люстре. Вспышка в глазах, пересечка дыхания от захвата при борцовском приеме, - все кости громыхнули разом, заверещали пружины дивана, - а дальше... а дальше и Пал Игнатич, и диван, казалось, оба задохнулись и обмерли от неожиданности. - Не обижай мать, папаня. Понял? - упрямо и назидательно повторил Коля; постоял немного, вроде бы собираясь сказать что-то подкрепительное, но, не найдя подходящих слов, повернулся и не спеша, покачиваясь всей своей мускулистой, здоровенной фигурой, удалился из комнаты. Пал Игнатич некоторое время лежал неподвижно, бессмысленно, с застопоренными, бездействующими извилинами мозга и остановившимся, пустым взглядом; только сердце у него билось сильно и на глаза наплывала водянистая муть слез, которые перехватили и горло. И не было на земле более жалкого, более несчастного человека, чем Пал Игнатич. Чуть погодя он отвернулся к стене, к диванной спинке, и прикрыл голову рукой, как будто сверху его могли ударить.