Я тебе безумно благодарна за твою любовь, благодаря которой я выросла и доросла до тех великих идей, которыми живешь ты. Я знаю уже и теперь, что больше всего ты любишь революцию. Я помню, как тебе был противен наш мещанский город, когда ты был еще в гимназии [...].
Вероятно, ты удивишься, что произошло со мною в этой области. Я ушла к большевикам. Я теперь знаю свое место. Меня привлекла здесь действенность и определенность, которой нет ни в одной партии еще, а кроме того широта работы, к чему я, как женщина, имею пристрастие [...] горячо работаю в качестве разъездного агитатора Агитационно-Вербовочного Отдела. Теперь у нас работы по горло. Объявлен набор в Красную Армию. В городе все ходят как сумасшедшие. Ожидают неприятностей, так как газетная кампания велась слабо, пропаганда тоже, на местах же совсем ничего не сделано. Завтра я еду в Высоковскую волость, где должна провести несколько митингов с крестьянами и заседание волостного совета. Волость кулацкая, там много богатых ловцов и скотоводов, отношение к Советской власти отрицательное. У меня дурное предчувствие, - впрочем, я это глупое суеверие [...].
В городе все с ненавистью смотрят на Кремль, буржуазия и офицерство чуть не кулаками грозятся на эту твердыню. Какая уж там твердыня! Отряд, который там стоит, никуда не годится и готов каждую минуту разбежаться. Идешь по улице и слышишь самую ярую антисоветскую пропаганду, совершенно открыто митингуют против набора. Очень грозное положение.
Была, между прочим, у ваших, точнее у Кати, с которой мы по-прежнему дружны и о политике не говорим, потому что она ничего не понимает и знать не хочет ничего. Ты знаешь, как ко мне относится твой отец. Мне передавали, что он просил "не пускать на порог эту большевичку". Вчера же Константин Григорьевич был неузнаваем. Он очень любезно меня принял и задавал мне очень много вопросов и входил во все тонкости моей новой работы. Расспрашивал, как я буду митинговать и к чему это, по моему, приведет, куда я еду, много ли у нас агитаторов и т. д. Даже Катя, к которой я пришла (она тебя, несмотря на твой большевизм, очень любит), удивилась и [...].
К.Г. спрашивал, как мы надеемся провести набор, что говорит Лысенко, много ли записывается добровольцев? Все это без обычной издевки, спокойно. Я ему отвечала осторожно. Про него кое-где очень нехорошо говорят и в чем-то подозревают. Ну, да у нас всех подозревают, только не того, кого нужно. Я думаю, что как раз К. Г-чу все равно. Он очень опустился, одряхлел. В последнее время он даже как будто и ненавидеть перестал.
Тебе он просил кланяться и сказал, что надеется тебя увидать в лучшей обстановке. Засмеялся и сказал, что сам он тебе писать не любит по твоей новой фамилии, какой-то хамской, и должность ему твоя не нравится. "Словечко-то какое: командарм!" сказал он.
Ему очень тяжело. Служить у нас он, разумеется, не хочет, а материальные дела у вас, видимо, неважны. Говорят о бедности и темнеют. "Папу это до петли доведет", сказала Катя. Она тоже щебечет мало.
Милый мой, до свиданья, уже поздно. Завтра рано выезжать. Целую тебя крепко, твои глаза чудесные и лоб.
Вся до последней кровинки твоя Елена.
Город взлетал, город подымался все выше, выше, взмахивая окраинами, как крыльями; за окрыленным городом вверх от светлой земли, тянулась темнеющая река; окраины тогда же облокотились на подползающие под дома солнце, облипавшее окна липкой клеевой оранжевостью. Наконец, когда город уже совсем был готов отделиться от земли, тогда со всех сторон охлынула его темнота; строенья приземлились, осели и сразу враждебную темноту рванули золотыми крючьями. Река же забисерела окончательно, на всю ночь, перед тем засеребрев. Ночь была тихая, теплая, предательски-ласковая для больных легких, пахло оранжерейно: айвою; только с каких-то рынков и канав тухло и тупо шибало рыбой.
Тихою этой ночью должны были решить, собирались решить; о том, что они должны собираться, знал почти весь город, как знал о том, что они должны решить; но - когда? - никому не было известно. Хотя шепотком намекали, что в карманах этих тайно собирающихся людей - катушки белых ниток - знак такой, но, намекая о самых сокровенных подробностях - когда? - решить не могли. Где? - впрочем это не важно. И так как многих из них знали в лицо, то впечатлительным людям казалось, что от них прямо в лицо пахнет бездымным порохом, прямо в лицо зрителя или прохожего дунет ветер геройства: в конвертообразных опухолях френча помещается пара готовых погон.
Офицерские заговоры со времен декабристов наивны и чрезвычайно уютны вовлечением заговоров в голубизну и под низкие потолки. Чай разливал сам хозяин, штабс-капитан, Дуклеев (из его наружности, между прочим, был выпущен весь воздух, так хозяин был резок и угловат), самовар посапливал как тургеневский роман, поддувал в потолок - парком, туда же за паром возносились рваные лепехи табачного дыма, старательно обходя хозяинову худобу.
Подавая чай, хозяин скрежетал:
- Господа, медлить нельзя. Такого провала большевиков, как на теперешней мобилизации, не было и не будет. И провал этот повсеместный, всероссийский, раз набор объявлен на всю Россию. Нет оснований думать, что родина готова дальше терпеть немецких шпионов и вдобавок подчиняться насильникам...
Слово брали по очереди, пели согласным хором, но солистов было трое, четверо, считая и штабс-капитана Дуклеева, хозяина конспиративной квартиры.
На нижнем конце стола сидел поручик Крамаренко, на лице которого противоречиво сочетался фанатизм с малокровием и писарскою мелкостью бледных черт, пробуравленных внутрь совершенно чернопламенными глазками. Поручик носил Владимира с мечами и два Георгия прямо на нательной рубахе. Его выслушали с отменным вниманием. Говорил он, как будто диктовал приказ:
- Прежде всего организуйте мобилизованных. Ликвидируйте рабочее недоверие к нам. Истребите матросов, что едва ли можно сделать по политическим соображениям. Есть ли у вас ручательство социалистов справа о поддержке?
- Нет, и на чорт они нам! - сказал и рванулся поручик Антипьев.
Он сразу смолк под черными искрами.
- Ее, этой поддержки, нет. Разрозненное присутствие пяти-шести кадетов и эс-эров на прежних наших собраниях - ерунда. А какую мы дадим идеологию? Плакат с синим андреевским крестом? Слабо! Бросьте лозунг: казаки спасут от мобилизации - это дело. И поменьше пишите об Учредительном Собрании. Но все это возможно и исполнимо только при первых моих условиях. А говорить о повсеместной победе рано.
- Это чепуха! - рванул снова рыжепламенный Антипьев. - С одной стороны чехо-словаки, с другой казаки...
- Однако в Питере - большевики, в Москве - большевики.
- Поручик, вы просто отказываетесь от участия!
Черные глазки пали вглубь.
- Легче. Я не откажусь пойти на верную смерть. Мне нечего делать на свете без моего государя. Умирая, я пойду представиться ему. Он еще теплый в раю.
Стол вдруг стал белее и шире.
- Кстати, господа, - хрипнуло справа: капитан Солоимов: - Агитация ведется штатскими слабо. Вы совершенно резонно, поручик... Вот все больше насчет... Учредительное собрание... Виктор Чернов... Какое кому дело, я спрашиваю, господа?.. А кроме того болтуны нелепые... Я сегодня стороной услыхал разговор об орденах...
Он иссяк и показал на поручика Крамаренко.
- О ваших... - и смолк, задышав хрипотой.
Вдруг как-то сверху разбежался резкий треск из передней, все вскочили: звонок.
- Звонок! - и по лицам прошлась белая пуховка. Звонок был не условный.
Но пришедший, видимо, опомнился и сразу успокоительно пробежало: длинный-короткий-короткий.
- Свой.
- Господа! Радостное определенно известие. В губисполкоме получены определенные сведения, что в Баку свергнуты большевики.
- Ур-ра!
- Тише.
- Промысла горят. В городе англичане. Турки отбиты определенно.
- Ур-ра!
- Дайте договорить. Тише, вам говорят!
- Помогал Центрокаспий, моряки.
Что-то резко звякнуло: Крамаренко бросил стакан.
- Я верю в победу!
- Вот вы! - рванул опять Антипьев, весь обгорая возбужденно и рыже. Есть везде патриоты. Даже среди матросов, правду я говорю.
Сразу слова вылетели из иронических кавычек и плеснулись в нестройный гул.
У Чрезвычайной Комиссии уже были нити. Но она пользовалась всеми преимуществами осведомленной власти, даже молодой: слежка была за домом полковника Преображенского, в котором к полночи погас откровенно весь свет.
Третья.
Над изжелта-зеленой гладью лугов, мимо выпуклых вышивок лесных опушек, по клоками разорванной канве проселков, сопровождаемые белыми потоками шоссе и звонко холодеющими рельсами, из серо-красного каменного месива - из Москвы - звенят и воют телеграфные провода, тронутые длиннопалыми ветрами. Бред цифр - шифр. От мачты к мачте легчайшие молнятся значки радио.
Из нашего города рванулись точки и черточки, уловленные платиновым ногтем Московской радиостанции, которую долго вызывали, повизгивая жалобно и тревожно:
