Только в начале 1875 года, после почти двухлетнего труда, Толстой напечатал в журнале «Русский вестник» две первые части некогда столь стремительно начатого романа. Остальные части (всего в «Анне Карениной» их восемь) выходили до лета 1877 года по мере их окончания. Последнюю часть после конфликта с редакцией «Русского вестника» писатель выпустил отдельной брошюрой. Все это время действие романа не только не оставалось в прошлом, там, откуда Толстой начинал свое движение, но шло вперед одновременно с эпохой. Новую книгу от начала до конца пронизывали живые «токи современности». Самые злободневные вопросы хозяйственной, общественной, научной, культурной жизни страны – все, что занимает людей сегодня и сейчас, – присутствовали в судьбах героев, неотделимые от их семейных радостей и невзгод. События общегосударственного масштаба тоже немедленно отражались в художественных картинах романа. Так, сверстник и давний приятель Вронского, генерал Серпуховской, приезжал в Петербург, сделав блестящую карьеру во время присоединения к России новых областей Средней Азии (он напоминал знаменитого полководца тех лет М. Д. Скобелева). В последней части «Анны Карениной» исключительно большую роль начинала играть тема близкой войны на Балканах и добровольческого движения 1876 года в защиту братьев-славян от османского гнета. Когда Толстой начинал свой роман, он, естественно, не мог предвидеть, что полная душевная опустошенность приведет Алексея Вронского после самоубийства героини в ряды русских добровольцев, уезжающих воевать за освобождение сербов.
На протяжении четырех лет выросло огромное произведение: сложное, многообразное, не похожее ни на одно другое в русской литературе. Что же осталось в нем от Пушкина кроме первоначально загоревшейся творческой искры? Осталось главное: поэзия. История русского классического романа открывалась «Евгением Онегиным» – романом в стихах. Теперь поэтическим романом в прозе она приближалась к своему завершению. Именно поэзия определила многолетний ровный и свободный «ход» произведения Толстого, сообщила многим и многим описаниям художника незнакомую прежде кристальную ясность и чистоту. Он создавал книгу о русском разладе, но как писатель принадлежал на ее страницах не только смутной России.
Дух русской поэзии, пушкинский дух решительно преобразил все и вся в его повествовательном искусстве. Мировая слава Толстого не в последнюю очередь связана с потрясающей скульптурностью, рельефностью запечатленных художником образов бытия (его не случайно часто сравнивали с Микеланджело – великим итальянским живописцем и ваятелем, мастером создания объемных фигур и титанических по размаху композиций). На страницах «Анны Карениной» это свойство не ушло совсем, но обогатилось неземным, вертикальным видением мира. Осязаемое, конкрентное стало вдруг символически многозначным. Все, что прежде умел писатель, решительно преумножилось, войдя в целебное русло традиции. Творческие возможности Толстого достигли своей вершины.
Уже современники, по словам H. Н. Страхова, изумлялись: «Можно же так хорошо писать!» Нигде у Толстого не было (и, пожалуй, больше не будет) столь отточенной, неповторимо свежей метафорической речи, каждый раз как будто разрывающей завесу тайны над тем, о чем рассказывал художник. «Анна шла, – говорилось в романе, – опустив голову и играя кистями башлыка. Лицо ее блестело ярким блеском; но блеск этот был не веселый – он напоминал страшный блеск пожара среди темной ночи». А вот переживания Константина Левина, который приехал в Москву делать предложение своей любимой девушке Кити Щербацкой и внезапно увидел ее на катке среди многих людей: «Ничего, казалось, не было особенного ни в ее одежде, ни в ее позе; но для Левина так же легко было узнать ее в этой толпе, как розан в крапиве. Все освещалось ею. Она была улыбка, озарявшая все вокруг. <…> Он сошел вниз, избегая подолгу смотреть на нее, как на солнце, но он видел ее, как солнце, и не глядя».
Не было таких состояний человеческой души, таких положений и ситуаций, для которых писатель не нашел бы в новом романе самых верных, законченных и ярких определений. Временами и этого ему становилось мало, он делал «вылазки» в неведомые человеку жизненные сферы, и тогда удивленным читателям открывалась, к примеру, единственная в своем роде картина охоты Левина, вдруг увиденной глазами его собаки, старой многоопытной Ласки. Изобразительная сила художника в эту пору оказалась поистине невероятной. Каждая из бесчисленных сцен русской жизни, каждое лицо, показанное в романе, сияли множеством красок, положенных искусно и тонко, образующих неповторимые сочетания тонов и оттенков.
И в самом деле, «Анна Каренина» – словно огромная Третьяковская галерея под одной обложкой. Здесь одинаково широко и обильно представлены психологический портрет, жанровая сцена, городской вид и пейзаж. Нет, пожалуй, исторических сюжетов, но разве все, что мы встречаем в романе, не есть живая история, увиденная современником из глубины сегодняшнего дня. А до чего разнообразна «художественная техника» Толстого! Тут есть и живопись всех возможных видов, и карандашный рисунок, и мягкие цветовые переходы акварели. А сколько творческих манер, даже направлений совмещает в себе художник! Он будто в одно и то же время и Крамской, и Перов, и Саврасов, и Репин, и Машков, и Серов, и Шишкин… И все это рождено единым высоким поэтическим духом!
Нельзя сказать, что в годы создания «Анны Карениной» Толстой-мыслитель, Толстой – вершитель миров и судеб замолчал полностью. Когда миновало время самого первого творческого порыва, писатель жаловался порой близким своим друзьям, как надоела ему «пошлая» «Анна Каренина», как хочется ему поскорее закончить роман, чтобы освободить место для других, «философических» занятий. Внутренняя свобода и независимость, обретенные им в этом труде, временами пугали его самого. Позднее, когда в его жизни настала пора «религиозного учительства», ни одно из его художественных творений раннего и зрелого периода (он вообще крайне резко оценивал тогда свое «допереломное» творчество) не вызывало у Толстого такой досады, как этот «роман широкого дыхания». Но тогда, в 1870-е годы, раз найденная высокая точка отсчета просто не позволяла ему вполне посвятить себя, свой талант мирским заботам и пристрастиям прежде, чем будет закончена начатая работа.
* * *
При подготовке к печати первых частей «Анны Карениной» Толстой предпослал своему роману эпиграф «Мне отмщение, и Аз воздам». Эти слова (правда, в романе они цитируются без отсылки на первоисточник) писатель взял из Евангельского послания Апостола Павла к римлянам, где было сказано: «Не себе отмщающе, возлюбленнии, но дадите место гневу [Божию]. Писано бо есть: Мне отмщение, Аз воздам, глаголет Господь» (Рим. 12, 19). В них содержалась истина, очень важная для каждого христианина: и в этой жизни, и в жизни иной сбывается нравственный закон Бога, человек неизбежно получает воздаяние по делам своим; не дело простого смертного самому вершить суд, брать на себя то, что принадлежит одному Творцу.
Евангельские слова задавали изначально высокую меру всему происходящему в романе. Одновременно они сразу обращали читателя к сокровенному смыслу произведения, словно предупреждая: здесь пойдет речь о самом главном, о жизни праведной и грешной, о пути, который ведет человека к «доброму ответу на Страшном Суде», и другом пути, «вопиющем к Небу об отмщении». Кроме того, эпиграф недвусмысленно обозначил позицию, занятую художником по отношению к показанным на страницах романа событиям и людям.
Трудно найти другое произведение Толстого, где все действующие лица вызывали бы у нас такое постоянное, ровное сочувствие, а то и самое теплое расположение, как персонажи «Анны Карениной» (исключение тут составляют разве что многочисленные завсегдатаи светских салонов). Эти, как все живущие на земле, грешные, порою даже очень грешные люди словно не подлежали авторскому суду.
Толстой хотел, чтобы читатели смотрели на его персонажей под тем же углом зрения. И в самом деле, мы, даже хорошо сознавая (а то и не сознавая, в зависимости от наших убеждений) преступность выбора, сделанного главной героиней, всей душой переживаем вместе с ней разразившуюся драму. Мы сочувствуем в его беде обманутому мужу Алексею Александровичу Каренину (ну и что же, что он человек, лишенный живой теплоты и непосредственности!). Нас не может не покорять прямотой, благородством своей натуры Алексей Вронский (хоть он-то и есть причина стольких несчастий). Нам постоянно и глубоко (правда, порой мы теряемся перед внутренним миром этого героя) симпатичен Константин Левин с его трогательной наивностью. Мы страдаем вместе с Дарьей Александровной Облонской, вечно одолевающей житейские невзгоды, и радуемся ее домашним радостям. Но что всего поразительнее: нам от души приятен муж Долли и брат Анны, ветреный и, как ни смотри, безнравственный Стива. Никуда не денешься: это один из наиболее обаятельных персонажей русской литературы. Кажется, и самому Толстому (нечто невозможное в «Войне и мире» или «Воскресении») доставляли особое удовольствие многие страницы, на которых появлялся Облонский. Сказанное вовсе не означает, что каждый из них не был подсуден Высшему Суду. Но то именно Высший Суд, а никак не суд человеческий!
