- Ты все о своих коровах беспокоишься? - спросил Валентин. - Коровы твои - пустяки. Разве ты сам этого не чувствуешь? Будет у тебя две коровы или тысяча, разве не все равно?
- Верно! - крикнул Владимир. - Черт с ними! Человек дороже коровы. Эх, вы, мои милые, так я вас люблю. Какие тут, к черту, коровы! Пей, ешь; что вы, черти, плохо пьете?
Некоторые из артистов стали было поговаривать, что у них спектакль. Но Валентин сказал:
- И спектакль ваш - чушь. Жизнь сложнее и выше вашего спектакля. Спектакль будет каждый день, а то, что вы сейчас переживаете, может быть, никогда не повторится. Тем более что мне побыть-то с вами осталось не больше часа.
- Все к черту! - крикнул Владимир, который уже расстегнул поддевку и распоясался.
И благодаря тому, что Валентин своим спокойным тоном внушил захмелевшим головам, что жизнь выше спектакля, все успокоились и махнули на будущее рукой.
- Приходи, Валентин, к нам на спектакль,- говорили актеры, - мы для тебя постараемся.
И действительно постарались.
История с женихом прошла тоже при прямом участии Валентина. Тут же в саду он встретил этого жениха, своего товарища по университету. И, оставив Владимира нести всякую чепуху среди захмелевшей актерской братии, пошел с женихом и с Митенькой в гостиницу.
- А ты хорошо живешь, - сказал Валентин жениху, как он всем говорил, с кем встречал-ся, и посмотрел на короткое щегольское пальто жениха. - Совсем иностранцем стал.
- Да, милый, - сказал тот, улыбаясь и придерживая от ветра котелок.
- И не пьешь?
- Представь, нет. Четыре года прожил, пора отвыкнуть. Красное с водой иногда пью.
- Ну, зайдем, хоть красного с водой выпьешь, - сказал Валентин.
- А к поезду мы не опоздаем? - спросил Митенька.
- К этому опоздаем - к следующему попадем, - сказал Валентин. - Когда меняешь всю жизнь, какое значение может иметь то, с каким поездом ты поедешь?
- Много не опоздаете, - заметил жених, - потому что в семь часов у меня венчание, и в пять я уйду от вас.
Пришли в гостиницу. Жених спросил себе красного с водой, а Валентин коньяку и портвей-на. И стали вспоминать Москву с ее широкой и вольной жизнью.
- Что ты все с водой-то пьешь? - сказал Валентин.
Жених с сомнением посмотрел на бутылку и сказал:
- Правда, до венчания еще далеко, а красное и так безобидная вещь. Потом решил попробовать коньяку. - В честь твоего отъезда, Валентин. А то, может быть, никогда и не встретимся. Да, добился я, брат, своего. Будет свой домашний очаг, семейная жизнь и полное довольство, потому что, ты сам посуди, адвокатов таких, как я, с заграничным образованием здесь нет, значит - конкуренции не будет. Что мне еще нужно?
- Да, тебе больше ничего не нужно, - отвечал Валентин.
Через час жених, ткнувшись ничком, спал уже мертвым сном на диване. И сколько Митень-ка, беспокоившийся за его судьбу, ни раскачивал его, тот только мычал.
- Пусть спит, - сказал Валентин. - Женится ли он сегодня или завтра, разве не все равно? Может быть, для него сегодняшний день так хорош, что он будет вспоминать о нем целую жизнь.
И вот в этом случае сказалась вся сила убедительности Валентина, с какой он действовал на людей. Когда жених проснулся и увидел, что уже время не семь часов, а целых десять, то он сначала пришел в отчаяние, рвал на себе волосы и говорил, что все пропало.
Валентин сказал на это:
- Успеешь и завтра жениться.
- Да, но скандал-то какой!
- Если через тысячу лет ты уже в ином существовании посмотришь с какой-нибудь плане-ты на землю и вспомнишь об этом случае, то он покажется тебе просто смешным, - сказал Валентин. - И от невесты твоей не останется тогда даже и костей. А лучше пошли им сказать, что ты заболел, венчаться будешь завтра в это же время, а сами сейчас поедем тут в одно местечко. Там дают хороший сыр и омары.
Дело кончилось тем, что жених с отчаяния поехал в то местечко, где давали хороший сыр и омары.
Результатом всего этого было то, что все еще помнили, что они добрались до местечка с хорошим сыром и омарами, а что было дальше этого - никто не помнил. Только как в тумане на секунду где-то на улице мелькнул перед ними образ Владимира, очевидно почувствовавшего себя уже в межпланетном пространстве, так как он потрясал последними деньгами.
Наутро Валентин с Митенькой проснулись у себя в номере. Каким чудом очутились они здесь, было совершенно неизвестно.
Жених приплелся к ним часа в два дня, в чужом суконном картузе, рваных штанах и в больничной рубашке, у которой на спине было написано: № 17.
Его подобрали за городом в канаве раздетого и обобранного. Жених не столько убивался о том, что его обобрали, сколько о том, что в больнице, куда его доставили полицейские, надели на него эту сорочку с большим черным номером 17.
Валентин сказал, что это совершенно все равно, такая ли сорочка или иная, и прибавил:
- Мы должны были бы сейчас подъезжать к Самаре, а мы еще здесь - что же из этого? Ведь жизнь не прекратилась? И если бы даже и прекратилась, мы перешли бы просто в другое существование, а это только любопытно.
- Да, это верно, - согласился после некоторого молчания жених и уже сам попросил промочить себе горло. - Жажда очень мучит, - сказал он виновато.
Мочил он его до четырех часов, когда Валентин вдруг вспомнил, что жениху надо ехать к венцу. На него иногда, в противоположность обычному безразличию ко всему, находила некстати заботливость, в особенности если дело касалось устроения приятелей. Тут он, сам же накачавший дело до беды, проявлял исключительное упорство в преодолении препятствий.
И кончил тем, что устроил жениха, обрядив его в свой, напомерно длинный для несчастного фрак, поставил на ноги, надел картуз и сам отвез его в церковь, где был шафером, стоя в своем уральском кожаном костюме сзади жениха и нетвердой рукой держа тяжелый венец, который все опускался вместе с тяжестью руки Валентина на голову врачующегося и придавливал его, пригибая ему колена.
Валентин в одном случае оказался прав: жених о дне своего венчания вспоминал потом всю жизнь.
Когда все эти дела были окончены, то оказалось, что взятые с собой деньги вышли вплоть до того, что нечем был заплатить по счету в гостинице.
- Оно, пожалуй, хорошо, что мы случайно немного задержались, - сказал Валентин Митеньке Воейкову, - по крайней мере, мы теперь продадим твое имение. Я все устрою, и Владимир нам поможет. Мы съездим к нему, если я сам не продам, - и тогда уже спокойно поедем. А то ведь ты уехал, бросив все на произвол судьбы. Так не годится.
- Это действительно хорошо, - воскликнул, встрепенувшись, Митенька, почувствовав вдруг облегчение, как это всегда бывало с ним, когда неожиданно откладывалось на неопреде-ленный срок что-нибудь решительное. - А как ты думаешь, скоро мы его продадим?
- Скоро, - отвечал Валентин.
И в этот день они встретились с Авениром.
VI
Когда Митя Воейков возвращался на свое старое пепелище, покинутое было им навсегда, он думал о том, как удивится и обрадуется Митрофан, неожиданно увидев его живым и невре-димым.
Но он несколько ошибся.
Митрофан, увидев хозяина, не удивился и не вскинулся к нему навстречу, а подошел с самым обыденным вопросом, в то время как барин искренно обрадовался, увидев знакомую распоясанную фланелевую рубаху Митрофана.
- Что ж, отдавать кузнецу коляску-то? - спросил Митрофан.
- А разве ты еще не отдал? Она, кстати, скоро понадобится.
- Да когда ж было отдавать-то?
- Только не отдавай этому пьянице, старому кузнецу.
Митрофан ответил что-то неразборчиво, зачем-то посмотрел на свлнце и пошел было к сараю.
Митеньку обидело такое равнодушие Митрофана к его возвращению и, значит, вообще к его судьбе. Как будто он рассчитывал на какую-то родственную преданность и обожание со стороны своего слуги. А этой преданности и любви не оказалось.
Он подумал, что, может быть, Митрофан не подозревает о том, что поисходило: что он был на волосок от того, чтобы не увидеть своего барина вовеки. И поэтому, повернувшись, сказал:
- А ведь я вернулся, Митрофан, не поехал, куда было хотел.
- Передумали, значит? - сказал спокойно Митрофан. - А тут было слух прошел, что уж вы совсем укатили.
- Нет, пока не укатил, - сказал холодно барин и ушел.
Когда он теперь видел перед собой разгромленный двор, запущенный дом с насевшей везде пылью, он пришел бы в обычное исступленное отчаяние, если бы у него не было нового просве-та, куда, как в вольный эфир, устремилась вся его надежда. Но просвет этот был. И в нем жила сейчас одна только мысль: поскорее развязаться с убогим наследием предков и передвинуться на свежие, еще не захватанные руками человека места, стряхнув с себя всякие обязательства перед человечеством, перед общественностью и намозолившим глаза угнетенным большинством. Жить красотой, собственными благородными эмоциями, культом собственной личности и свободой от всего.
