— Потому что мы духовные.
— Уж коли мы исполняем такие обязанности, проповедуем о добродетели, так нам нужно все знать. Надо или заслужить доверие светского общества, или вовсе, не быть духовным. Уж если быть учителем, так и вести себя по-учительски. А что мы знаем? Спроси нас светский что-нибудь серьезное, мы и скажем: это воля божья… А почему же мы-то не можем разъяснить? Ведь светские разъясняют же? Стало быть, они умнее нас…
— Я думаю, в селе лучше жить. Там общество проще. Крестьяне народ славный.
— Хорошо. Ты и будешь жить там всю жизнь: будешь есть, да спать, да толстеть…
— Буду говорить проповеди.
— Семинарским-то слогом! Да крестьяне не поймут тебя.
Немного помолчав, товарищ продолжал:
— В деревню тебя манит простота народная… И заживешь ты по-крестьянски, с тою только разницею, что тебя будут считать барином, пожалуй еще выше: шапки будут снимать, в пояс кланяться, хлеб будет готовый, сено готовое — добытое трудами крестьян… Ты теперь молод, ты любишь народ. Сначала ты примешься говорить с крестьянами ласково; учить детей будешь по-нынешнему; крестьяне полюбят тебя… Но поверь, эта привязанность охладится. У тебя будут дети, надо будет учить их, заботиться об них; надо будет денег, ты и начнешь отставать от ладу с крестьянами; озабоченный, ты будешь стараться обеспечить будущность своего семейства, будешь требовать с крестьян то того, то другого… Теперь развитие… Сначала ты будешь говорить по-нынешнему, по-городски, а потом и это надоест, потому что там не поймут, смеяться будут, пожалуй еще будут говорить, что неприлично. Читать там нечего, а если будешь выписывать журналы на крестьянские деньги, так еще напишет кто-нибудь на тебя жалобу. Ты и бросишь все и будешь или лежать, или по грибы ездить, или будешь делать то, что делают крестьяне.
— А разве это худо?
— Не худо по грибы ходить да делать наравне с крестьянами то, что и они делают. Жаль только, что молодость пропала. Еще ладно, что хоть обеспечение-то будет: место дадут. Вот только к чему послужило наше долголетнее терпение, а там и будешь толстеть на пользу своей утробы. Людям же ты никакой пользы не принесешь.
— Принесу.
— В тягость им будешь.
— Ну и врешь!
— Ты, Егор Иваныч, непременно открой воскресную школу.
— Открою.
— Только учи по-светскому, эдак не прямо, сбухты-барахты, а полегонечку им растолковывай… Впрочем, тебе бы и самому надо поучиться.
— Будет.
— Как знаешь. Да пожалуйста, как будешь учить ребят, розги и колотушки исключи.
— Не толкуй, — знаю, что делать.
Троицкий махнул рукой и ушел в свою комнату, Троицкий был второго разряда и развитый настолько, что другой элемент взял в нем перевес. Он сегодня собирается подать прошение об исключении его из духовного звания. «Пойду учиться в университет, всю жизнь буду работать, дойду-таки до настоящего».
Попов не любил Троицкого за его рассуждения, и у них почти каждый день бывали споры и ссоры. «К чему это он говорит все? Ведь меня уж не переделаешь, не вышибешь из башки то, что в семинарии вбили в нее… Да и лучше, — спокойнее. Пора и отдохнуть…» Попов даже хотел переехать на другую квартиру, но он любил Троицкого за что-то особенно, жалко было расстаться с тем, с которым он двенадцать лет жил вместе.
Девять часов утра. Попов, одевшись, пошел в почтовую контору. Там спросил у почтальона, нет ли повестки или письма на его имя. Ни письма, ни повестки не было. Попов запечалился и пошел на берег к тому месту, где сидели на скамейке двое приезжих, один в рясе, другой в подряснике, которых по одежде трудно различить, кто они, потому что дьякон и священник носят рясы, а дьячки, пономари и причетники подрясники. Попов встал невдалеке около них.
— Вы секретарю сколько намереваетесь дать? — спрашивал подрясник.
— Да рублей пять. Столоначальнику рубля три надо.
— А я дак, право, не знаю, что делать.
— Воля божья. — Оба собеседника замолчали и плачевно смотрят на реку.
Попов подошел к ним, снял фуражку и проговорил:
— Здравствуйте. Вы откуда?
— Здравствуйте, — сказали собеседники, и оба сняли шапки.
Ряса подвинулась и проговорила:
— Просим покорно. Вы семинарист, если не ошибаюсь?
— Кончивший курс.
— Очень приятно. Что, же, место получили?
— Нет еще. Даже не знаю, где вакансии есть.
— Ну, это плохо. Я тоже кончил курс назад тому годов семь, два года ходил в консисторию да в архиерейскую канцелярию: едва нашел. А позвольте ваше имя и отчество?
— Егор Иваныч Попов.
— Очень приятно. Очень приятно!.. Я диакон единоверческой церкви в Крестовоздвиженском селе!
Следуют расспросы об единоверцах и рассказы об них.
— Житья нет. Поэтому хочу перепроситься в православные, хоть бы на причетнический оклад.
По духовному ведомству священник выше дьякона, дьякон выше дьячка, носящего стихарь, дьячок ниже пономаря, носящего стихарь и т. д. Есть священники, отправляющие службу по сану, но получающие доходы наравне с дьяконом, это значит — священник на дьяконском окладе.
— Я, Егор Иваныч, вот уже вторую неделю трусь здесь, сколько денег рассовал, служу я дьячком, надо стихарь. Всего-навсего осталось два рубля да тринадцать копеек, — проговорил подрясник.
Дьякон захохотал.
— Подумаешь, и дело-то пустое: стихарь надо. Сколько в службе?
— Одиннадцатый год.
Дьякон мотнул головой в знак удивления и впился глазами в Егора Иваныча.
— Каково?
— Плохо. А вы где обучались?
— Из причетнического класса исключен.
Дьякон угостил собеседников нюхательным табаком, который Егор Иваныч нюхивал изредка.
— А вот что, Егор Иваныч, поезжайте в Милютинск, там, знаете ли, женский монастырь есть и при нем воспитанницы.
— Знаю.
— Ну, вы сначала к владыке сходите, чтобы он разрешил вам вступить в законный брак с воспитанницей и послал туда указ. А там настоятельница сама изберет вам невесту и место даст.
— Я письмо от отца жду.
— А ваш батюшка кто?
— Заштатный дьякон.
— Что же, невесты там есть?
— У священника дочь годов восьмнадцати.
— Вот и дело. Значит, дело за местом.
— А я бы из монастыря взял, — сказал дьячок.
— А вы женаты, Павел Максимыч? — спросил дьячка дьякон.
— Женат, семеро детей, мал мала меньше…
— У меня тройка… Из монастыря оно, конечно, хорошо, можно в городе место получить, а городское житье не в пример лучше сельского; в особенности в таком городе, как Милютинск.
— Я, пожалуй, не прочь, только бы состояние имела.
— Ну там, я вам скажу, дадут вам приданое да сто рублей денег, и больше ничего. Да и девица-то, сказывают, того-с… ненадежная…
— Это плохо.
— А ваша невеста, позвольте спросить, богатая?
— У меня еще нет невесты.
— Полноте шутить! Давече оказали, что у священника вашего дочка есть.
— Да ведь кто же ее знает?
— Делов не имели? — Дьякон захохотал.
— Да как вам сказать: прежде игрывали вместе, но дел никаких не было, в прошлое лето она гостила у тетки, а в третьем годе я здесь в больнице пролежал всю вакацию.
— Больше у священника нет деток женского пола?
— Есть две дочери: одной тринадцать лет, а другой седьмой.
— Недоростки!
Молчание. Дьякон вдруг обращается к Егору Иванычу:
— Знаете ли что?
— Что?
— Вчерась я был в консистории. Смотрю, сторож газету читает. Каково? сторож газету читает и хохочет… Мне показалось больно смешно, грех те заешь!.. Подхожу к нему и спрашиваю: что, Никифор Иваныч, из Москвы пишут; усмирили ли врагов? Он и говорит: да ничего, так, уж больно занятно… Дайте, говорю, Никифор Иваныч, газетки почитать. Нельзя, говорит. Я ему дал двугривенничек, уступил и показал на одно место: вот, говорит, жениха вызывают, и хохочет… Я думаю, что же тут? Ну, надел очки и читаю, и что же, Егор Петрович…
— Егор Иваныч… — подсказал дьячок.
— Извините, Егор Иваныч… Ну-с… На чем, бишь, я остановился?.. Ну, читаю… В Воронежской губернии, знаете ли, в каком-то уезде (я было записал уезд-от, да потерял либо на папироски сжег спьяна), дьякон умер, а у вдовы осталось четыре дочери. Вот она и подала просьбу консистории. Должно быть, консистория не нашла женихов и напечатала цыдулку или указ, как там по светскому — не знаю, что-де кто девицу Анну двадцати двух лет, то есть сестру старшую, возьмет замуж, за тем и место останется… Каково? Благая мысль. Вот мы живем в захолустье и ничего не слышим, а здесь все можно узнать. Благая мысль. Махните-ко! А?
— Далеко.
— А сколько верст?
— Да верст тысячи две.
— У-у! Экая даль, господи помилуй!
— Я мекаю, поди, теперь туда много женихов-то наехало, — заметил дьячок.
— В экую-то даль?
— А своя-то губерния?
— Точно, точно… Ваша правда, Павел Максимыч.
