Почти сквозь сон или как в бреду старик говорил с паузами, позёвывая, и вдруг снова оживился, точно спрыснутый холодным дождём:
- В прошлом годе, осенью, появилась ко мне барыня из города; она - так себе, суховатая, неказиста, а взглянул я в глаза ей - господи! Вот бы мне её, на одну бы только ночь, а после - ножами режьте, конями рвите, - ничего не боюсь! Какую хочешь смерть приму. И - говорю ей прямо: "Уйди, пожалуйста, а то я тебя обижу, уйди! Не могу я беседовать с тобой. Уходи!" Не знаю, поняла ли она али что, - ушла поспешно. Так я - сколько ночей не спал из-за неё, - мерещатся глаза эти, что хошь делай! А - старик ведь... Старец... да?.. Душа - закона не знает, годов не считает...
Он вытянулся на земле, двигая красными рубцами век, чмокая, потом сказал:
- Ну-ко, буду спать...
Закутал голову армяком и умолк.
Проснулся он на рассвете, взглянул в облачное небо и торопливо сбежал к ручью, там разделся донага, кряхтя, вымыл своё крепкое, коричневое тело с ног до головы и закричал мне:
- Эй, дружба, дай-кось мне рубаху и порты, там, в землянке лежат...
Одев длинную - до колен - белую рубаху и синие портки, он причесал деревянным гребнем мокрые волосы и, почти благообразный, отдалённо напоминая какую-то икону, сказал:
- Я всегда чисто моюсь перед тем, как народ принять.
За чаем он отказался выпить водки.
- Нельзя! И есть не буду, только чайку выпью. Надо, чтоб ничего в голову не бросалось, чтоб легко было. В этом деле большая лёгкость души нужна...
Народ начал приходить после полудня, но до этого времени старик вёл себя молчаливо и скучно. Его живые, весёлые глаза смотрели сосредоточенно, в движениях явилась степенность. Он часто поглядывал в небо, прислушивался к шороху лёгкого ветра, лицо его вытянулось, стало ещё более уродливо, и рот искривился почти болезненно.
- Идёт кто-то, - вдруг тихо сказал он.
Я ничего не слышал.
- Идут. Бабы. Ты, дружба, вот что: ты не говори ни с кем, не мешай, испугаешь! Ты где-нибудь в сторонке живи. Тихо.
Из кустов бесшумно вылезли две бабы; одна дородная, средних лет, с кроткими глазами лошади, другая молоденькая, с чахоточным, серым лицом, обе они испуганно уставились на меня, - я ушёл вверх по склону оврага и слышал слова старика:
- Ничего, он - не помеха нам. Он - блаженненький, ему всё равно, не вникает в дела наши...
Надломленным голосом, покашливая, присвистывая, торопливо и обиженно, заговорила молодая баба, подруга её негромко, густыми звуками вставляла в её речь краткие слова, а Савелий сочувственно, не своим голосом восклицал:
- Так-так-так! Ай-яй-яй? Экие, какие, а?
Баба тонко заплакала - тогда старик певуче протянул:
- Милая, ты - погоди, перестань, ты послушай...
Мне показалось, что голос его потерял сиповатость, звучит выше и чище, а мелодия слов странно напомнила незатейливую песенку щеглёнка. Я видел сквозь сетку ветвей, что он, наклоняясь к женщине, говорит ей прямо в лицо, а она, неудобно сидя рядом с ним, широко открыла глаза, прижав ладони ко груди своей. Подруга её, склонив голову набок, покачивала ею.
- Тебя обидели - бога обидели! - громко говорил старик, и бодрый, почти весёлый тон этих слов явно не ладил со смыслом их. - Бог-то - где? В душе твоей, за грудями твоими живёт свят дух господень, а они дураки, братья твои, его и задели дуростью своей. Их, дураков, пожалеть надо, плохо сделали. Ведь бога обидеть - это как малого ребёнка обидеть твоего бы...
И снова он певуче произнёс:
- Милая...
Я даже вздрогнул: никогда раньше не доводилось мне слышать и принять это хорошо знакомое, ничтожно маленькое слово насыщенным такой ликующей нежностью. Теперь старик говорил быстрым полушёпотом; положив руку на плечо женщины, он тихонько толкал плечо, и женщина покачивалась, точно задремав. А большая баба села на камни к ногам старика, аккуратно - веером разбросив вокруг себя подол синей юбки.
- Свинья, собака, лошадь - всякий скот разуму человека верит, а братья твои - люди, - помни! И скажи старшему, чтоб он в то воскресенье пришёл ко мне...
- Не придёт он, - сказала большая баба.
- Придёт! - уверенно воскликнул старик.
В овраг спускался ещё кто-то, - катились комья земли, шуршали ветви кустов.
- Придёт, - повторил Савелий. - Теперь - идите с богом. Всё наладится.
Чахоточная баба встала и молча, в пояс, поклонилась старику, он подставил ладонь свою под лоб ей, приподнял её голову и сказал:
- Помни: бога носишь в душе!
Она снова поклонилась, подавая ему маленький узелок.
- Спаси тебя Христос...
- Спасибо, дружба!.. Иди себе...
И перекрестил её.
Из кустов вышел широкоплечий мужик, чернобородый, в новой, розовой, ещё не стиранной рубахе, - она топорщилась на нём угловатыми складками, вылезая из-за пояса. Был он без шапки, всклокоченная копна полуседых волос торчала во все стороны буйными вихрами, из-под нахмуренных бровей угрюмо смотрели маленькие медвежьи глаза.
Уступив дорогу бабам, он поглядел вслед им, гулко кашлянул и почесал грудь.
- Здорово, Олёша, - сказал старик, усмехаясь. - Что?
- Пришёл вот, - глухо ответил Олёша. - Посидеть с тобой охота.
- Ну, посидим, давай!
Посидели с минуту молча, серьёзно оглядывая друг друга, потом заговорили одновременно:
- Работаешь?
- Тоска, отец...
- Большой ты мужик, Олёша!
- Кабы мне твою доброту...
- Великой силы мужик!
- На кой она мне, сила? Мне бы вот душу твою...
- Вот - погорел ты; другой бы осёл, затосковал...
- А - я?
- А ты - нет! У тебя опять хозяйство играет...
- Сердце у меня злое, - сказал мужик шумно и обложил сердце своё матерными словами, а старик спокойно, уверенно говорил:
- Сердце у тебя обыкновенное, человечье, тревожное сердце, - тревоги оно не любит, покою просит...
- Верно, отец...
Так они говорили с полчаса - мужик рассказывал о человеке злом, буйном, которому тяжело жить от множества неудач, а Савелий говорил о каком-то другом, крепком человеке, упрямом в труде, - о человеке, у которого ничего не ускользнёт, не отвертится от рук, а душа у него хорошая.
Усмехаясь во всю рожу, мужик сказал:
- Помирился я с Петром...
- Слышал.
- Помирился. Выпили. Я ему говорю: "Ты что же, дьявол?" - "А - ты?"говорит. Да. Хорош он мужик, мать...
- Вы оба - одного бога дети...
- Хороший. Умён, главное! Отец, - жениться, что ли, мне?
- А - как же? На ней и женись...
- На Анфисе?
- На ней. Хозяйка! А - красота какая, сила? Вдова, жила со старым, натерпелась, - тебе с ней хорошо будет, верь...
- Женюсь, в самом деле...
- Только и всего...
Потом мужик рассказывал что-то малопонятное о собаке, о том, как выпустили из бочки квас, - рассказывал и хохотал, точно леший. Его угрюмое, разбойничье лицо совершенно преобразилось в глуповато-добродушную рожу обыкновенного, избяного зверя.
- Ну, Олёша, отойди в сторонку, идут ко мне...
- Страдальцы? Ладно...
Олёша спустился к ручью, попил воды, черпая её горстью, минуты две сидел неподвижно, точно камень, потом опрокинулся на спину, заложил руки под голову и, должно быть, тотчас уснул.
Пришла хроменькая девушка в пёстром платье, с толстой русой косой на спине, с большими синими глазами, - лицо на редкость картинное, а юбка раздражающе пестра, - вся в каких-то зелёных и жёлтых пятнах, и на белой кофточке пятна красные, цвета крови.
Старик встретил её радостно, ласково усадил, - но появилась высокая, чёрная старуха, похожая на монахиню, и с ней большеголовый, белобрысый парень, с неподвижной улыбкой на толстом лице.
Савелий торопливо отвёл девушку в пещеру и, спрятав её там, притворил дверь, - я слышал, как заскрипели деревянные петли её.
Он сел на камень между старухой и парнем и долго, молча, опустив голову, слушал бормотание старухи.
- Будет! - вдруг громко и строго сказал он. - Значит, не слушает он тебя?
- Никак. Я ему и то и сё...
- Погоди! Не слушаешь ты её, парень?
Тот молчал, глупо улыбаясь.
- Ну вот, ты - и не слушай! Понял? А ты, женщина, затеяла дело плохое, я тебе прямо скажу - это судебное дело! А хуже судебных дел - ничего нет! И - ступай от меня, иди! Нам с тобой толковать не о чём. Она тебя обмануть хочет, парень...
Парень, ухмыляясь, сказал высоким тенорком:
- Я зна-аю...
- Ну - идите! - брезгливо отмахиваясь от них рукой, сказал Савелий. Ступайте! Удачи - не будет тебе, женщина. Не будет!..
Они оба поникли, молча поклонились ему и пошли кустарником вверх по незаметной тропе, - мне было видно, что, поднявшись шагов на сотню, они оба сразу заговорили, плотно встав друг против друга, потом сели у корня сосны, размахивая руками; долетал ворчливый гул. А из пещеры выплыл невыразимо волнующий возглас:
- Мил-лая...
Бог знает, как уродливый старик ухитрялся влагать в это слово столько обаятельной нежности, столько ликующей любви.
- Рано думать тебе про это, - колдовал он, выводя хроменькую девушку из пещеры. Он держал её за руку, как ребёнка, который ещё неуверенно ходит по земле; она покачивалась на ходу, толкая его плечом, отирая слёзы с глаз движениями кошки, - руки у неё были маленькие, белые.
