Максим Горький - Отшельник

Я изумлённо смотрел на него и тоже не знал, что сказать, о чём спросить, - поразило меня его странное признание. А он, помолчав, снова заговорил про Олёшу.

- После того, как жена обезумела, Олёша ещё хуже характером стал, находит на него буйная блажь, проклятым себя считает и всех бьёт. Намедни мужики привели его ко мне связанного, в кровь избили всего, опух весь, как хлеб коркой кровью запёкся. "Укроти, говорят, его, отец Савёл, а то убьём, житья нам нет от зверя!" Вот как, дружба! Дён пять я его выхаживал, - я ведь и лечить умею маленько... Да-а, дружба, не легко людям жить, - охо-хо! Не сладко, дружба ты моя милая, ясные глаза... Вот - утешаю я их, н-да!

Он усмехнулся жалостливо, и от этого его лицо стало ещё уродливее, страшнее.

- А которых - обманываю немножко, ведь живут и такие люди, которым нет уже никакого утешения, кроме обмана... Есть, дружба, такие... Есть...

О многом хотелось спросить его, но он целый день не ел, усталость и выпитый стакан водки заметно действовали на него, он дремал, покачивался, и обнажённые глаза его всё чаще прикрывались красными рубцами век.

Всё-таки я спросил:

- Дедушка Савёл, а что, по-твоему, ад - есть?

Он поднял голову и строго, обиженно сказал:

- Ну, - как же это можно - ад? Ну, - где же это? Бог, а тут - ад? Разве можно? Это несоединимое, дружба, это - обман! Это всё вы, грамотные, для страха придумали, попы всё дурят. Человека не к чему пугать. Да никто и не боится ада-то этого...

- А - дьявол-то как же, он где живёт?

- Ну, ты этим не шути...

- Я не шучу.

- То-то.

Он взмахнул над костром полой армяка и тихонько сказал:

- Ты над ним не смейся. У всякого - своя ноша. Французик-то, может, правду сказал: и дьявол господу поклонится в свой час. Мне поп один о блудном сыне рассказывал из евангелия, - я это очень помню. По-моему, притча эта про дьявола и сказана. Про него, не иначе он самый и есть блудень сын.

Он покачнулся над костром.

- Лёг бы ты, уснул, - предложил я.

Старик согласился:

- Верно, пора...

Легко опрокинулся на бок, поджал ноги к животу, натянул армяк на голову и - замолк. Потрескивали и шипели ветки на углях костра, дым поднимался затейливыми струйками во тьму ночи.

Я смотрел на старика и думал:

"Это - святой человек, обладающий сокровищем безмерной любви к миру?"

Вспомнил хроменькую, пёстро одетую девушку с печальными глазами, и вся жизнь представилась мне в образе этой девушки: стоит она перед каким-то маленьким, уродливым богом, а он, умея только любить, всю чарующую силу любви своей влагает в одно слово утешения:

"Милая..."

1923 г.