тоже часовой, с обнажённой шашкой. Оттуда изредка слышен топот лошадей у коновязей, их фырканье, слышно, как они мирно жуют овёс, с таким же добродушным шурханьем, какое мне случалось слышать не на войне, а где-нибудь на постоялом дворе на родине, в такую же тихую звёздную ночь. Семь звёзд Большой Медведицы блестели низко над горизонтом, гораздо ниже, чем у нас. Смотря на Полярную звезду, я думал, что именно в этом направлении должен быть Петербург, где я оставил мать, друзей и все дорогое. Над головою блестели знакомые созвездия; Млечный Путь не тускло светился, а сиял ясною, торжественно-спокойною полосою света. На юге какие-то большие звезды незнакомого, не видимого у нас созвездия горели, одна красным, другая зеленоватым огнём. Мне думалось: «Когда мы пойдём дальше, за Дунай, за Балканы, в Константинополь, увижу ли я тогда еще новые звезды? И какие они?»
Спать не хотелось; я встал и начал бродить по сырой траве между нашим батальоном и артиллерией. Тёмная фигура поравнялась со мною, гремя саблею; по ее звуку я догадался, что это офицер, и вытянулся во фронт. Офицер подошёл ко мне и оказался Венцелем.
— Не спится, Владимир Михайлыч? — спросил он мягким и тихим голосом.
— Не спится, господин капитан.
— Меня зовут Пётр Николаевич… И мне тоже не спится. Сидел, сидел у вашего командира, надоело: засели за карты, да и перепились все… Ах, какая ночь!
Он пошёл рядом со мною; дойдя до конца линейки, мы повернули назад и прошли несколько раз взад и вперёд молча. Венцель начал первый.
— Скажите мне, вы пошли в поход по собственному желанию?
— Да.
— Что же влекло вас?
— Как вам сказать? — ответил я, не желая вдаваться в подробности. — Больше всего, конечно, желание поиспытать, посмотреть.
— И, вероятно, изучить народ в лице его представителя — солдата? — спросил Венцель.
Было темно, и я не видел выражения его лица, но слышал в голосе иронию.
— Куда уж тут изучать! До изучения ли, когда думаешь только о том, как бы дойти до привала да заснуть!
— Нет, без шуток. Скажите мне, отчего вы не перебрались к вашему командиру? Неужели вы дорожите мнением этого мужичья?
— Конечно, дорожу, как мнением всех, кого у меня нет причины не уважать.
— Не имею причины вам не верить. Да, впрочем, ведь теперь такая полоса нашла. И литература — и та возводит мужика в какой-то перл творения.
— Кто говорит о перлах творения, Пётр Николаевич! Признавали бы человека, и то ладно.
— Ах, полноте, пожалуйста, с жалкими словами! Кто его не признает? Человек? — ну, пусть будет человек; какой? — это другой вопрос… Давайте поговорим о другом.
Мы действительно разговорились. Венцель, видимо, очень много читал и, как сказал Заикин, знал и языки. Замечание капитана о том, что он «стихи долбит», тоже оказалось верным: мы заговорили о французах, и Венцель, обругав натуралистов, перешёл к сороковым и тридцатым годам и даже с чувством продекламировал «Декабрьскую ночь» Альфреда де Мюссе. Он читал хорошо: просто и выразительно и с хорошим французским выговором. Кончив, он помолчал и прибавил:
— Да, это хорошо; но все французы вместе не стоят десяти строк Шиллера, Гёте и Шекспира.
Заведуя полковой библиотекой, пока не принял роту, он прилежно следил и за русской литературой. Говоря о ней, он строго осудил, как он выразился, «сиволапое направление». От этого замечания разговор вернулся к прежнему предмету. Венцель спорил горячо.
— Когда я, почти мальчиком, поступил в полк, я не думал того, что говорю вам теперь. Я старался действовать словом, я старался приобрести нравственное влияние. Но прошёл год, и они вытянули из меня все жилы. Всё, что осталось от так называемых хороших книжек, столкнувшись с действительностью, оказалось сентиментальным вздором. И теперь я думаю, что единственный способ быть понятым — вот!
Он сделал какой-то жест рукою. Было так темно, что я не понял его.
— Что ж это, Пётр Николаич?
— Кулак! — отрезал он. — Прощайте, однако, пора спать.
Я сделал ему под козырёк и побрёл к своей палатке. Мне было и больно и противно.
В палатке, казалось, уже все спали, но минуты через две после того, как я лёг, Фёдоров, спавший рядом со мною, тихо спросил:
— Михайлыч, спите?
— Нет, не сплю.
— С Венцелем ходили?
— С ним самым.
— Что ж он с вами как? Смирный?
— Ничего, смирный, даже любезен.
— Ишь ты ведь! Что значит свой брат барин! Не то, что с нами.
— А что? Разве очень сердит?
— И-и-и… беда! Трещат скулы во второй стрелковой. Зверь!
И он сейчас же уснул, так что в ответ на мой следующий вопрос я услышал только его ровное и спокойное дыхание. Я завернулся в шинель, в голове всё спуталось и исчезло в крепком сне.
III
За дождями наступили жары. Около этого времени мы вышли с просёлка, где ноги вязли в расползавшейся почве, на большое шоссе, ведущее из Ясс в Бухарест. Первый наш переход по шоссе, от Текуча к Берладу, навсегда останется в памяти сделавших его. Было тридцать пять градусов в тени; переход был сорок восемь вёрст.
Было тихо; мелкая известковая пыль, подымаемая тысячами ног, стояла над шоссе; она лезла в нос и рот, пудрила волосы, так что нельзя было разобрать их цвета; смешанная с
