фирме, муж тоже вроде бы неплохо зарабатывал, но был посвободнее Веры и взял весь ремонт на себя. Когда французы закрыли бизнес в Киеве, оказалось, что вся Верина немаленькая зарплата и бонусы оказались в натяжных потолках, венецианской штукатурке и массажной душевой кабине. Муж объявил, что и его зарплата тоже там, и тут же купил себе ауди. И на этом самом ауди встретил ее, свою любовь. А теперь он пришел в суд, принес чеки и подал иск, что квартира эта не только Верина, но и его, ее бывшего мужа.
У Веры не было денег на суды. У нее вообще не было денег. Но была квартира. «Она миллионы стоит, – говорили Вере подруги, – ну поделись с этим говнюком, вам обоим хватит». Но раз ночью ей приснился дед. Он стоял еще совсем бодрый и здоровый, каким Вера помнила его из детства, ухоженный бабой Надей, в костюме с медалями и значком почетного метростроевца, но вдруг замахнулся на Веру и прокричал: «Даже не вздумай!» И Вера решила, что нет, не будет делиться, это точно теперь.
Суд иск Вериного мужа, официально уже бывшего, принял и дату назначил. Вера поняла, что надо что-то делать, и сдала квартиру, сама переехав к одной бессемейной подруге. Взяв аванс за аренду, она пошла искать адвоката. Все адвокаты, к которым Вера обращалась, обнадеживали ее, говорили, что дело плевое, но требовали авансом оплатить весь процесс. И только один сказал, что не тратьте зря деньги, самый удачный исход, если судья присудит вам вернуть половину потраченного по чекам на ремонт. Вера ахнула – там были десятки тысяч долларов. Адвокат пожал плечами. Ну, это же еще лучший исход, а может быть и худший. Потому думайте.
Решение пришло само собой. Вера позвонила адвокату и спросила: «Я могу продать квартиру?» Адвокат что-то проверил и сказал, что странно, но суд никаких ограничений не поставил, значит да. Утром ушлые брокеры уже повели покупателей на просмотры. Сделку закрыли через неделю, Вера приехала к нотариусу с собранным чемоданом и билетом в Милан.
В те годы девочек Машами не называли. Нет, конечно, называли, но редко, и не такие люди, как они. Это у Миронова и Голубкиной может быть дочь Маша, а у простых людей должна быть Света, Таня, Ира. Но не Мария. И в честь собственной матери не называли.
– Вы шо, евреи? – удивилась его мать, когда он приехал первый раз в село после рождения дочери помочь выкопать картошку и сообщить ей, что она стала бабкой, сказал, что теперь у нее не только невестка – Мария, но и внучка.
Петр ничего не ответил матери, объяснять не стал. Но, когда он забрал Машу, теперь старшую, из роддома с тогда еще безымянным свертком, узнал, что это их последний ребенок.
– Больше мне детей иметь нельзя, врачи запретили, – сказала ему жена чуть ли не на ступеньках, принимая букет. Медсестра вручила ему малюсенький кулечек, приподняв уголок одеяла, он увидел сморщенное, синеватое личико в каких-то пятнышках – лицо своего единственного ребенка. И сразу решил, что будет у него еще одна Маша.
С женой Петр познакомился на танцах.
Демобилизовался и поступил на экономический факультет. Хотел стать главным экономистом в колхозе. Не председателем, не агрономом, а экономистом. Чтобы и работа не тяжелая, в полях, но чтобы стать уважаемым человеком, пусть мать гордится, пусть все ей завидуют, несчастной, сгорбленной простой звеньевой. Отец Петра до войны был конюхом, или как говорили у них – ездовым. Простая семья колхозников, родился сын, а когда фронт уже прошел через их Подолье, то родилась и дочь. Ту сестру Петр не помнил, она умерла маленькой, но отец вернулся, и родители сделали ему еще трех. Когда Петр ушел на срочную, отец умер. Шел зимой домой пьяный, упал и замерз. Мать осталась одна с тремя детьми, а младшая только в школу пошла. Петр получил увольнительную на похороны, когда приехал, то пытался уговорить мать видеть в этом и положительные моменты: никто не будет бить ее и сестер и пропивать те редкие деньги в доме, но мать выла, и рыдала, и ничего не хотела слушать. Петр решил, что только его возвращение в село уважаемым человеком успокоит мать, потому и пошел учиться. Как жить и за что, представлял смутно, но живут же как-то люди на стипендию, и он сможет. Вместе с ним служил и потом, как и он, поступил в институт его земляк, тоже Петро. И у него было три сестры, но ирония – старших. Друг Петр был любимцем в семье, балованным ребенком. Родители друга были старше Петиной матери, но не в пример здоровее и практичнее. Другу передавали знакомыми шоферами и односельчанами, ехавшими в Винницу по делам, сумки с продуктами: картошка, лук, кастрюли с кольцами домашней колбасы, залитой смальцем, трехлитровые банки, или слоики по-ихнему, с соленым салом. Оба Петра ели с этих сумок, жили в одной комнате в общежитии и все делали вместе. Вместе и пошли на те танцы. Высокая девушка с темной густой косой понравилась другу, и Петр решил уступить. Но Маша выбрала его.
– Не люблю усатых, – сказала она. Петр никогда потом и не пробовал носить усы. Не любит – значит, не надо ему усов.
Маша была не из их института, из медицинского. Тоже из села, но близкого, Пятничаны – пешком из Винницы дойти можно. Мать – фельдшер в своем селе, уважаемый человек, отец – маленький, скрюченный, работал счетоводом на соко-морсовом. Одна в семье: ни братьев, ни сестер. Но много родни. Братья, сестры, двоюродные, троюродные, дядьки, тетки, даже бабушки и дедушки живы. Маша родилась во время войны – отец был всегда инвалидом: одна нога короче другой, не пригоден был ни для немцев, ни для наших. Так и прожили всю войну в своих Пятничанах. Теща потом ехидно вспоминала, что ее подружки смеялись над ее женихом, а потом плакали, завидуя, когда их мужья и женихи не вернулись. Дом у Маши был большой, постройки крепкие, но хозяйство они не держали, зачем, если матери и так несли и яйца, и кур, и фрукты-овощи. Маша потому, хотя и жила в селе, но сельской жизни не знала, садить-полоть не умела. Никогда в руки лопаты не взяла. Но он бы и не разрешил. Странно, но Машиной матери Петр понравился. Понравился ли он отцу, Петр так и не узнал, тот никогда не показывал своих
