взял бумагу и карандаш, он же только сказал, что они у него уже давно.
Хотя ей и нравились бумага и ощущение от карандаша между пальцами, уроки письма она, если честно, разве что терпела. А вот чтение пришлось ей по душе, и сильнее всего она любила слушать, как читает отец. У него были книги, оставшиеся от его отца, обращался он с ними бережно, хранил на специальных полках в домике. Он читал стихи поэтов со странными именами — Гомер, Вергилий, Хильда Дулитл и Уэнделл Берри, стихи про богов и людей, про войны между ними, про красоту малозначительных вещей, про мирную жизнь. Читал всамделишные и вымышленные истории. Истории про домик в лесу, про охотника и русалку, про кроликов, которые искали себе дом. Когда он заканчивал чтение и задувал свечу, она неизменно спрашивала, будто чтобы убедиться, что возвратилась в свой привычный мир: а эти другие — они тоже ушли?
Да, отвечал он. Уже давно.
Так мы одни?
Не одни. Мы вместе. Ну, давай, засыпай, утром увидимся.
КОГДА ОНА НАЧАЛА РАЗГЛЯДЫВАТЬ И РАЗБИРАТЬ слова в книгах, которые ей читал мужчина, все эти истории о давних битвах стали оживать снова, как будто она их и не слышала, пока не прочла собственным голосом. Вот так, не покидая тихой мирной горы, она очень многое узнала о том, что было раньше и почему оно было именно так, из историй, рассказанных старинными словами про старинные времена на старинных бумажных страницах, скрепленных растрескавшимися, обтерханными переплетами.
И даже научившись читать совсем бегло, девочка часто просила отца рассказать ей перед сном историю, одну из тех, которые он слышал в молодости.
Да не такой я и старый, отвечал он, потом вспоминал что-то из того, что за день его удивило, и начинал такими словами: рассказывал мне как-то отец про времена — и с этого начиналось повествование о долгом странствии, великом торжестве или об утраченном и обретенном сокровище. Иногда истории приходили откуда-то с окрестностей горы. Иногда — из неведомых дальних мест, существовавших только в его воображении. Но завершались всегда в маленьком домике, в безопасности и уюте возле очага.
К КОНЦУ ТОГО ЛЕТА, КОГДА ДЕВОЧКЕ ИСПОЛНИЛОСЬ семь, когда мужчина перестал сопровождать ее через озеро на каноэ — она стала отменной пловчихой, — они отдыхали на траве и он рассказал ей о том, как вместе с женщиной построил это каноэ: пришлось пойти далеко на север, только там отыскался белый кедр для шпангоутов, распора и планшира, а потом собирать черные корни ели на найтовы и разогревать еловую смолу, чтобы проконопатить швы.
Вот это каноэ? — переспросила девочка и по-новому посмотрела на лодку, на которой плавала через озеро сколько себя помнила.
Это самое, сказал он. Вон сколько оно продержалось.
А осенью того года девочка с отцом увидели, как из леса появился медведь и спустился к озеру, поплескался в воде, пока в пасти у него не оказалась рыба, а потом направился обратно в лес и вверх по склону. Зверь напомнил ей про его собственный профиль на вершине горы, то самое место рядом с ее матерью, и про вопросы, которые у нее возникли, когда она впервые забралась на гору, — самый сокровенный был такой: почему, если мама была настолько сильной, она не сумела выжить и остаться с ними. А так получалось, что она взяла и ушла, как вот этот медведь, скрывшийся в лесу.
А моя мама не была медведицей? — спросила она вслух, когда зверь с его иссиня-черным мехом и ярким белым пятном на груди исчез между деревьями.
Мужчина рассмеялся и спросил: ты это с чего взяла?
Она не хотела остаться с нами, ответила девочка. Ушла. Вверх на гору. Вот как этот медведь.
Тут мужчина понял, о чем девочка думает.
Медведь бы не остался, даже если бы ты его попросила, сказал он. По мне, он прямо как кабан, с этим его могучим телом и могучими лапами. Медведи-самцы вообще — странники, так что он поступил именно так, как ему положено. А твою маму я сам отнес на гору. Помнишь? Она-то сильнее всего на свете хотела быть здесь, с тобой. Но не нам выбирать, когда уйти отсюда и уснуть на горе. Всем рано или поздно предстоит уснуть на горе. Даже медведю. Даже если противиться этому всеми силами души.
Мужчина умолк и очень долго смотрел в землю. А потом поднял голову и сказал девочке: подойди сюда.
Она направилась к нему и встала рядом.
Сядь и сними башмачок.
Она сняла, он попросил осмотреть его внимательнее. Выдубленная оленья кожа. Ровные стежки. Стертая, но непромокаемая подошва.
Этот башмачок сшила твоя мама, сказал он. Когда ты еще была совсем маленькая, у нее в животе. Сшила пять пар обуви из шкуры оленя, которого мы с ней подстрелили из лука. Каждую пару — на размер больше, с расчетом, что, когда ты вырастешь из последней, уже сможешь сшить следующую сама.
И эти последние?
Да, сказал мужчина.
А как она поняла, что нужно именно пять, спросила девочка, не знала же она наверняка, что уйдет от нас?
Мужчина покачал головой, будто бы в удивлении.
А может, и знала, сказал он. Вот и придумала, как сможет оставаться с тобой рядом, год за годом, прямо у твоих ног. Пока ты не дорастешь до понимания того, что уходить приходится всем.
В ОДИН ИЗ ДНЕЙ У ГРАНИЦЫ ОСЕНИ, КОГДА ОНИ отдыхали в гамаке — мужчина натянул его между двумя соснами, — девочка спросила, есть ли в лесу еще медведи или только тот единственный, которого они видели летом.
Медведи еще есть, сказал мужчина. Приходят и уходят, к другим не суются.
Мне нравится, что вершина горы похожа на медведя. И тот медведь навсегда останется, где есть, сказала девочка.
Вот поэтому я ее там и положил, сказал мужчина. Она спит, а медведь всегда рядом. Я надеюсь и сам когда-нибудь там уснуть.
Девочка помолчала, а потом спросила: а они на самом деле какие?
Медведи?
Да. Они хорошие?
Они необщительные, сказал мужчина, если ты это имеешь в виду.
В смысле, а они будут на нас рычать, съедят нашу еду, если проголодаются? Настоящие медведи.
Нет, сказал мужчина. Они не рычат, если к ним не лезть. И не нападать на медвежат. Мне отец когда-то рассказывал, что они могут проходить большие расстояния ради того, чтобы сделать доброе дело другому медведю или кому-то еще. Они дают такое обещание еще
