Не жилец я, а? В живот угораздило… А?
— Ну что ты, миленький, что ты! — прервала его Люда и ласково погладила по щеке. — Ты ведь знаешь, какой у нас хирург! Вот увидишь, все будет хорошо…
Блеклые глаза солдата немного ожили, и когда Люда направилась к своему столику, он долго смотрел в ее сторону. «Да она со всеми такая внимательная, заботливая, — подумалось. — Чего это я себе голову морочу?»
* * *
Ночью стали мучить раны. Начавшаяся вечером тупая, ноющая боль перешла в сплошное жжение. Дежурь другая сестра, я, не задумываясь, попросил бы ее сделать обезболивающий укол. Но у Люды я этого не попрошу. «Даже наотрез откажусь, если сна предложит сама», — решил я.
Она как будто прочитала мои мысли. Подошла. Открыл глаза: она уже стоит у моих ног, держа в руке шприц.
— Тебе надо сделать укол, — говорит тихо, будто боится, что услышат.
Я сел.
— Зачем? — говорю тоже тихо, обессилевшим голосом. А в ушах стучит: «Тебе, тебе».
— Это морфий, будет легче.
— Побудь возле меня, — попросил я и пододвинул руками раненую ногу, чтобы ей было куда присесть.
Она смотрела на меня понимающе и печально. Потом сказала шепотом:
— Мне долго нельзя.
Но все же села у моих ног и, опершись на руку, тихо продолжала:
— У тебя тяжелые раны. Надо больше отдыхать, а без укола не заснешь.
— Мне не хочется спать. Я буду смотреть, как… дежуришь. — Не повернулся язык сказать «ты». — Никакого укола не нужно.
— Дай руку, — решительно сказала она.
Я хотел засучить рукав, но у меня ничего не получалось. Она улыбнулась, стала помогать, и мы вместе оголили руку выше локтя. Она смазала мою бледную кожу спиртом и сделала укол.
— Сестра, сестра, — заохал напротив боец.
— Скоро приду, — прошептала она, вставая. Положив шприц на столик, пошла на зов. Она долго говорила с раненым, вынула из кармана блокнот, что-то записала в него. Какая-нибудь просьба солдата, завтра днем она все сделает. Вернулась ко мне и присела на краешек нар.
— Полегче?
Я ничего не ответил. Для чего? Она и сама видит, что мне хорошо. Чувствую, как от радости сияют глаза. И Люда улыбнулась, будто мы с ней давным-давно знакомы. Она прислушалась к завыванию ветра за стеной и погрустневшим голосом сказала:
— Каково сейчас нашим на передовой?..
— В такой буран хорошо за «языком» ходить, — я смутился, почувствовав бахвальство в своих словах.
— Приходилось? — с интересом спросила она.
— Приходилось. Я до первого ранения был в дивизионной разведке, — уже уклончиво ответил я и ничего не стал говорить о себе, хотя на моем счету было два стоящих «языка».
— А страшно в разведке?
— Первый раз, кроме интереса, мало что чувствуешь. Второй раз уже боязно. Потом постепенно привыкаешь.
— Я тоже, когда была на передовой, просилась в разведку. Не взяли.
Мы умолкли, подавленные воем бушующей вьюги. Немного погодя я спросил:
— Люда, а где ты училась?
Она подняла голову, тревожно посмотрела на меня, а затем ее потемневший взгляд уплыл куда-то далеко-далеко…
— Этой школы теперь нет, — с трудом выговорила девушка и, сдерживая слезы, прикусила губу. А потом справилась с волнением, вскинула на меня повлажневшие глаза и добавила: — И ничего нет: ни дома, ничего…
* * *
С нетерпением дожидался я Клементьевой! Боялся, как бы курортные страсти и дорога ее не доконали. Много ли надо семидесятилетней старушке: сорвет в поезде какой-нибудь хулиган стоп-кран, и случится с ней сердечный удар. О чем только не думалось!
Без малого через месяц дозвонился: приехала Мария Федоровна. Я бегом в министерство. Но оказалось, что к работе она еще не приступала: отдыхает после дороги. Дали адрес. Конечно, не очень удобно врываться в чужую квартиру по такому «служебному» делу, но я уже не мог себя остановить. Вот он, ее дом. Открыла мне сама Мария Федоровна, аккуратненькая, сухонькая старушка, Сообщил, волнуясь, как семнадцатилетний, зачем пожаловал, и показал фотоснимок. Мария Федоровна не спеша надела очки, и маленькие глазки ее за стеклами молодо заблестели:
— Как же, как же. Знаю я эту женщину, — обрадованно сказала она. — Достойная работница, примерная, заботливая.
— А как ее фамилия?
— Фамилия? Позвольте, позвольте. — Старушка заходила по своей маленькой комнате с фотографией в руках. — Кажется, Ведина. Или нет, нет… Вельдина. Точно — Вельдина.
— Вспомните получше, Мария Федоровна. Может быть, не Вельдина? — приставал я, на что-то еще надеясь.
— Нет, точно Вельдина. Моей младшей сестры внучка недавно замуж вышла. У ее мужа тоже фамилия Вельдин. Точно: Вельдина это.
«А что я убиваюсь, — вдруг сообразил я, — ведь фамилия Люды вряд ли осталась прежней? Не будет же она столько лет одна жить».
— А звать? Как зовут ее? Не Людмила?
— Вот имени не знаю.
— А где теперь она работает?
Старушка опять задумалась.
— Она работала… Она работала в Куликове… Или нет… нет. Не помню, как зовется село, а находится оно, точно помню, километрах в двадцати от Ковылкина. Знаете? Когда я в тех местах в командировке была, там каменный медпункт строили. Знаете, прекраснейший медпункт…
Огорченным уходил я от старушки. Почти месяц ждать ее, как заморскую гостью, и вот остаться ни с чем…
Расстроенный, возвращался я в редакцию, и студеный ветерок не мог охладить моего пылающего лица. Словно и не было этих двадцати лет, словно не было сотен командировок и тех бед и радостей, семейных забот, что выпали за эти годы на мою долю. Перед глазами стояло выхваченное колеблющимся мерцанием коптилки бледное лицо Люды. Ее рассказ, прерываемый стонами товарищей, вспоминался до мельчайших подробностей.
…Когда началась война, Люде, студентке-второкурснице Киевского университета, удалось выехать в деревню Каменка к родителям. Она успела добраться до них, но уйти дальше всем вместе не удалось: немцы заняли города, находящиеся к востоку от Каменки.
Отец и мать Люды, оба старые учителя, всю жизнь учившие людей быть правдивыми, жить честно и более всего беречь гражданскую совесть, не могли сжиться с гитлеровцами. И однажды метельной ночью Михаил Ильич, кинув на плечо наспех собранный мешок, ушел к партизанам.
Нудно, в постоянном страхе потянулись дни. Даже днем редко можно было увидеть на улице человека. Люди стали бояться друг друга. Ночью старенький домишко Лекаловых сотрясался от ударов, которые отдавались в самое сердце. Это дежурившие по ночам полицаи стучали по углам домов прикладами. Стучали то ли от страха перед партизанами, то ли от показного лихачества. Возле дома Лекаловых стояла молодая стройная березка, и ее почему-то невзлюбили полицаи. Они измочалили весь ствол. И когда били по дереву, в доме раздавались звуки, похожие
