никого не обманула. Просто, как все умные, добрые от природы люди, они почувствовали, что Елена сознательно, поскольку другого пути не было, открыто, не таясь, доверилась именно этой, каким-то шестым чувством разгаданной ею, природной доброте этих людей, почти уверенная (иначе не пошла бы на такой риск, хотя бы из опасения показаться пустой и легкомысленной), что они не только правильно поймут, но и примут ее игру. И не ошиблась.
Однако в ту же минуту игра закончилась, за ее дальнейшей ненадобностью.
— Если она не побоялась поехать за моим сыном в такую даль, значит, она настоящая, — сказала мать, как бы подводя итог всему тому, что произошло в течение последнего часа.
И сразу все встало на свои места: женщины и мужчины облегченно вздохнули, расправили плечи, словно наконец-то сбросив с себя тяжелый груз напряженности, который несли до сих пор. Встали, принявшись за хлопоты по приему гостей. Благо день был воскресный, соседи рано возвращались с полей, и те, кому было по пути, не спеша сворачивали во двор однорукого Мисака, чтобы поздравить с приездом сына, посмотреть на сноху (весть о ней каким-то совершенно непонятным образом мгновенно разнеслась по всему селу). Приходили молодые, старые. Одни радушно улыбались при виде синеглазой красивой русской снохи, другие недовольно поджимали губы, а были такие, что вспоминали сноху Кютунц Ивана. Но тут уже ничего нельзя было поделать: не захочешь, а вспомнишь, потому как она, эта сноха, — жена его сына Шахназара, — тоже была издалека и звали ее Наташей. Жила эта самая Наташа в городе Челябинске, где проходил свою армейскую службу Шахназар. Там-то они и встретились и вместе же приехали в село. Иван на радостях закатил такую свадьбу, что сельчане по сей день вспоминают ее, хотя с тех пор прошло без малого пять лет. Прожили в согласии где-то полгода, но сноха чахла с каждым днем, подумывали даже, что она больна какой-то скрытой болезнью. А через полгода, неожиданно для всех, даже для Ивана и его жены тети Баджи, вдруг собралась и уехала к себе в город. На автостанцию в райцентре Наташу проводил ее муж Шахназар. После сельчане при удобном случае спрашивали его:
— В конце концов, что же случилось, почему она уехала?
Шахназар, пожимая плечами, говорил с грустной усмешкой:
— Говорит, не выдерживаю деревенскую жизнь…
— Чего не выдерживала, ты хоть спрашивал?
— Спрашивал, как не спрашивал.
— Ну и что?
— Не выдерживаю, говорит. А что не выдерживает, сама не знает. Все не выдерживает. И люди здесь не такие, и моря нет, и хлеб не тот, и вода не та.
— А какие тут люди? Вроде обыкновенные: голова, два уха, ну и… все остальное.
— Дикари мы, в каменном веке живем, говорит, цивилизации нет, хлеб недельной выпечки жуем.
— Недельной? Это она верно заметила. А ты бы сказал: мол, в соседнем селе пекарню строят, скоро хлеб будут поставлять на машинах, каждый день. Или говорил, тоже не помогло?
— Говорил… да что там, говори — не говори, раз не нравится, значит не нравится.
— Стало быть, вы ругались?
— Ругались, как не ругались. Тихо ругались.
— Как это, тихо ругались?
— Она нас учила жить по-своему, а мы ее — по-нашему. Вот и ругались тихо.
Сельчане почесывали затылки: сто лет жили, хлеб сеяли, скот выхаживали, скалы долбили, чтобы воду добыть, сады разводили, земле челом били до седьмого пота… Думали, так надо жить, и детей своих приучали к тому же, а выходит, ошибались: не так жили, без цивилизации, теплой уборной не было — вот в чем беда наша!
Вот эту самую Наташу и воспоминали сейчас сельчане, потягивая чай с конфетами. Вслух, правда, об этом не говорили, чтобы не обидеть хозяев, но на ум приходила именно она. Женщины разносили чай, принимая поздравления односельчан, которым тут же давали листок бумаги, на котором под диктовку отца Арфик писала текст приглашения на свадьбу. Приглашение принимали, не читая, засовывали в карман и спрашивали:
— Когда?
— В среду.
— В среду можно. — И опять принимались за чай.
Пили много, по три-четыре стакана за присест, пока рубаха на груди да лопатках не взмокнет дочерна; после этого стакан переворачивали, оставляя его на блюдце вверх дном, что означало: все, напились, больше не требуется. Потом степенно надевали шапки и уходили.
Елена несколько раз порывалась тоже разносить чай, но женщины не дали.
— Ты еще успеешь намаяться, лучше отдохни с дороги, поднимись наверх и выспись хорошенько.
Елена не противилась, но идти отдыхать отказывалась, интуитивно догадываясь, что, хоть советуют они совершенно искренне (у нее действительно был очень усталый вид), если она оставит гостей и поднимется спать, это может произвести на всех неблагоприятное впечатление. Если бы ее спросили, почему она так думает, она, вероятно, не смогла бы ответить более или менее вразумительно (ее «шестое чувство» сегодня хотя и действовало с некоторой перегрузкой, но срабатывало безотказно).
Поздно вечером молодые, почти насильно выпровоженные матерью, поднялись наконец к себе. Едва успев лечь, Елена мгновенно уснула, сумев лишь произнести:
— Господи, до чего я устала…
Утром она сквозь сон услышала голоса. Открыла глаза, машинально потянулась было к Арсену, но его на месте не оказалось. Она прислушалась — голоса доносились со двора. И были они какие-то смутно-тревожные, особенно громко звучал мальчишеский голос Гришика.
Елена быстро оделась, вышла на веранду, посмотрела вниз во двор, но увидела лишь Арсена, неторопливо поднимавшегося по лестнице. Он был чем-то расстроен.
— Уже встала? — спросил он, силясь улыбнуться. — Поспала бы немного. Еще рано, только начало седьмого. — Он поцеловал ее в щеку, но поцелуй получился какой-то машинальный. — Иди еще поспи, Лен.
— Я уже выспалась, — ответила она коротко, изучающе глядя на него. — Там что-то случилось?
Арсен с напускным равнодушием пожал плечами:
— Да пустяки. Ночью теленок запутался в веревке и чуть не отдал концы.
— Как запутался? Спасли?
— Нет, спасти не удалось, прирезали.
— Ой… Да ты что? Как это?
— Да ты не думай, Лен, все равно его завтра к свадьбе собирались прирезать. Ну, днем раньше, днем позже, какая разница… Ты что, плачешь? Да тебя же засмеют, если узнают!
— Бедненький, он был такой красивый, доверчивый… — Елена всхлипнула, отвернулась и прошла в комнату.
Арсен пошел следом, сказал, ласково поглаживая ее плечи:
— Да ну, глупости, Лен, теленок как теленок, твоих слез не стоит. — Он ткнул пальцем в Машку-неваляшку, что стояла на подоконнике, она тренькнула и легла на бок, опять тренькнула и встала. — Видишь, даже Машка над тобой смеется.
Лена посмотрела на Машкину румяную мордочку с круглыми озорными глазами и улыбнулась.
— Но
