Ознакомительная версия.
Она скоро бросила ремонт, и с ним, кажется, для ее завершилось и другое...
Сумка ворочается. Я вздрагиваю - совсем забыл про Жульку, смотрю на пса. Жулька дергает, сучит лапами, стараясь устроиться иначе. Лапы скользят, не цепляются, я, обняв, помогаю, пес исхудал, одни ребра, глажу по голове слабенько ударил два раза хвостом. Ах, бедолага...
Трамвай останавливается, я смотрю на яркое солнце за окном, на странные лица входящих и выходящих людей, опять на Жульку. Я везу пса к врачу, весь он в моей власти, и неизвестно еще, что скажут в поликлинике, он смотрит куда-то мимо, отстраненно-равнодушно, будто ему все равно. Я же старался, но не мог так смотреть на Маришу, когда пришло такое время.
Однажды я зашел в комнату, где она одевалась. Она, не видя еще меня, прикладывала к груди то одну, то другую кофточку, упорно смотрела в зеркало и была мыслями так далеко, что я испугался, сказал: "Мариша!", она резко обернулась, взгляд ее, обращенный ко мне в первый момент, был до враждебности холоден. "Мариша!" - растерянно повторил я, и взгляд ее сделался привычно рассеян, она спросила: "Ну, что?", и, отведя глаза, снова принялась примерять свои кофты. "Мариша, не ходи, куда тебе, зачем?" спросил я, подойдя, трогая ее длинные мягкие волосы. "Надо договориться насчет гостиницы", - быстро сказала она. "Не ходи!" - повторил я. "Скоро приедет делегация, надо", - сказала она. Я гладил ее волосы, и сердце тоскливо ныло - так напряженно она стояла и не шевелилась, не оборачивалась, смотрела куда-то в зеркало, и я никак не мог поймать ее взгляда.
А потом был тот день, я ехал в троллейбусе, троллейбус остановился у светофора, я сидел у окна, и тут из какого-то подъезда вышли она и Зверев.
Сначала я только удивился, они не заметили меня, пошли в другую сторону. Троллейбус поехал, я смотрел в окно, и все было уже не то, все плохо, и я знал, что именно - они. Мало ли зачем и к кому они ходили по работе - они часто мотаются по городу целыми днями, вот приеду домой и спрошу - старался уговаривать себя я. И, однако, я знал, что все было и в том, как он по-хозяйски крепко держал ее за локоть, уверенным движением открывая перед ней дверь, и как она смотрела на него - совсем не так, как смотрела на меня, когда спрашивала: "А как ты думаешь?" Я пришел домой и не спросил ничего, меня вдруг поразило, что я боюсь спрашивать, боюсь, что она ответит, и все даже формально полетит вверх тормашками.
А потом в нашем доме все замолчали. Анна Николаевна кормила ужином и не смотрела в глаза. Пал Палыч курил сигарету за сигаретой. Я тоже молчал, я только бросил халтуру, вечером шел с работы в садик, брал Сережку и гулял с ним до самого ужина. Однажды Пал Палыч и я курили на кухне, а Мариша с Анной Николаевной долго сидели в комнате. Пал Палыч прокашлялся и заговорил не своим, хриплым каким-то голосом.
"Замышляют там черт-те что! - сказал он, кивнув на дверь. - Пусть только попробуют, я им..." - пробормотал он, стукнув кулаком по столу, и в этом жесте было столько бессильного отчаянья, что я зажмурился, потряс головой; подумал, вот открою глаза, и ничего этого не будет...
... У ветинститута мы выходим, Жулька совсем затих в сумке. Я занимаю очередь и долго сижу, вокруг дворняжки, сумки с кошками. Мы заходим, врач, пожилая, усталая женщина что-то пишет, смотрит из-под очков, говорит: "Кладите на стол". Жулька дрожит мелкой-мелкой дрожью, я несу его на высокий, каменный стол, заваливаю, как велено, на бок, Жулька слабо сопротивляется, потом затихает, часто-часто дышит, смотрит в одну точку, Врач щупает живот, посылает в рентгенкабинет.
- Это саркома, - говорит она, когда мы возвращаемся. - Осталось ему ну, две недели, сейчас мучается, а будет еще больше. Я бы и так посоветовала вам оставить, но есть еще вот что - и она, не касаясь шерсти, показывает на большую проплешину на боку. - Вы за ним плохо ухаживали, - укоризненно глядя, говорит она, - очень давно не мыли, результат - лишай, а животных со стригущим лишаем мы забираем у владельцев по закону.
Я крепко держу Жульку в руках, соображая, что вот, заражусь теперь лишаем и заражу Сережку. Потом до меня доходит, что Жульку хотят забрать. По какому это закону? - подымаю голос я. - Как это забираете? - И врач сует мне под нос какую-то бумажку.
И вот я снова сижу в коридоре, уже в отдалении от очереди, я жду, когда придут за Жулькой. Он лежит у меня на коленях, глаза прищурены, я глажу его по голове.
Я сижу и соображаю, что можно сделать - если вот сейчас взять и удрать - нести все равно некуда, к тете Мане за ним теперь приедут, к нам нельзя... Я, как автомат, глажу Жульку. Что это значит - забирают? Как они с ним это делают? Совсем бесправное существо, нет для него никакого закона, кроме этого, безжалостного, лежит смирно, равнодушно, и никому до него нет дела...
Нет закона, и чтобы забрать мне Сережку. Вот год назад, вечером, мы с Сережкой вдвоем. Я готовлю ужин, спрашиваю: "Будешь яичницу с колбасой?" "Без колбасы", - категорически говорит он. "Почему? Ты же любишь?" - "Мало останется". "Ну так купим еще", - недоумеваю я, а он качает головой, смотрит прозрачно-убедительно: "Не хочу, чтобы ты шел завтра на работу". Я понимаю накануне слышал, как он спрашивал у Анны Николаевны: "Зачем папа ходит на работу?" "Денежки зарабатывать". "На что?" "Вот хоть на колбасу". Я сажусь перед ним на корточки, ерошу мягкую макушку.
Я знаю теперь, когда все так хорошо начинается, нет даже мысли, как оно потом может быть. Вот Жулька, еще щенок, в обнимку, на задних лапах не то борется, не то танцует с молодым тоже боксером. Вот Мариша, надев впервые мои очки, с восторгом и ликованьем ахает: "Конечно! В очках-то еще бы каждый листик у цветка отдельный!" И тетя Маня, горластая, сильная, мама и она тащат из общественной прачечной тазы с бельем, голые руки дымятся на морозе, тетя Маня все время учит, убеждает в чем-то мою маму. А теперь растерянное беспокойство в глазах - больной пес будит соседей, от которых она во всем зависит.
Вот так и проходит, катится своим, намеченным ходом жизнь, и только в кино всегда находится выход, всегда как-то по-неожиданному складываются обстоятельства - раз и готова лазейка, а мне этой лазейки не найти. Я знаю, ничего нельзя сделать, чтобы изменить другого человека, знаю, они не отдадут мне Сережку, я представляю Зверева и моего Сережку, и стискиваю зубы - нет, украду, не допущу, не позволю!
Я резко встаю и, не обращая внимания на протесты очереди, снова захожу с Жулькой в кабинет.
- Я попрошу вас, - говорю я врачу. - Я заплачу, сколько надо, только сделайте ему укол, чтобы он просто уснул и не мучался, я вас очень прошу.
Она смотрит, недолго молчит, потом соглашается.
И вот я иду обратно с пустой сумкой, иду пешком. Я ни о чем уже не могу думать. - Вот и все, - повторю я про себя. - Вот и все. Все так и кончается, а выхода нет.
Я вхожу под арку - но что это? Тетя Маня на костылях изо всех сил ковыляет ко мне от парадной. Она, увидев меня, на мгновение останавливается, смотрит на пустую сумку, потом припускает быстрее, громко кричит: "Ах, дура я, дура! Доверила! Самой надо было! Ну, что стоишь? - вдруг гаркает она совсем по-старому. - А ну быстро назад, привези обратно, кому говорю! Она проносится на костылях мимо меня, я застываю в недоумении, смотрю ей вслед, и тут со мной словно что-то случается. "Стойте, тетя Маня!" - вдруг не своим голосом кричу я. - "Подождите, я сам!" И, сломя голову, я бегу обратно, обгоняю ее, несусь, как могу быстро, к ветинституту.
- Нет, нет, - только и твержу я про себя. - Не бывает так, чтобы ничего нельзя сделать. Всегда есть что-то, что можно, надо только найти, надо только очень захотеть, надо только вот так, не рассуждая, не думая, и все изменится, исправится, всегда есть выход, всегда!
Я остановился только посреди дороги.
Еще тогда
За два часа до начала торжества они еще в четырех разных точках города: Тамара Ивановна - в ресторане, Крель стирает в ванной свои и Лешкины носки, Валентин шуршит на диване картой Карелии, Зина гуляет с племянниками. Под окнами у Креля и Валентина по одинаково пустынным и широким проспектам Ржевки и Юго-Запада приглушенно несутся по снегу редкие машины, Крель выкручивает носки, вспоминая последний разговор с женой, Валентин отрывается иногда от карты, оглядывая похожую на образец из мебельного магазина квартиру. Зина стоит на дорожке, в скверике у Никольского собора, задрав голову, слушает звоны. Тамара Ивановна же в банкетном зале "Универсаля", надрывая связки и багровея, ругается с официантом, заявившим вдруг, что еще не завезли шампанское, а за тяжелыми шторами гремит не ночной, не вечерний еще Невский, еще бегут к Московскому вокзалу очумевшие тетки с колбасными палками и сырными головами, а самые-самые красавицы еще стоят дома перед зеркалами, наводя на веки розовые тени.
Зина работает с Валентином, Тамарой Ивановной и Крелем в одном институте, да и где, как не на работе найдет любимого человека маленькая, жилистая и худая девушка двадцати девяти лет, с носом, как у римского сенатора, с твердым подбородком и жесткими рыжими волосами.
Ознакомительная версия.
