Ознакомительная версия.
И тут Тамара Ивановна от избытка чувств исполняет, наконец, давно замысленный тайный план. Объявив белый танец, она приглашает Валентина и заводит с ним доверительный разговор о многочисленных достоинствах Зины, и как некоторые не видят своего счастья. Зина, с ужасом наблюдая за воодушевленной Тамарой Ивановной, по ее направленным на себя искрометным взглядам понимает, о ком и о чем идет речь, мрачно закуривает и нарочно позволяет Крелю обнять себя за талию, Валентин же, не дрогнув ни единым мускулом, выслушивает Тамару Ивановну до конца, дотанцевав, благодарит, прощается и уходит. Зина тоже сразу собирается, пытаясь все же держаться подальше от увязавшегося ее провожать и совсем уже распустившего руки пьяного Креля. Тамара Ивановна, ахнув, решает, что сказала не совсем то и хватается за успокоительную таблетку.
И скоро все возвращается к исходной точке. Крель на своей кухне, кряхтя, скоблит невымытую спящим уже Лешкой сковородку и размышляет, что живи Зина одна, можно было б остаток вечера неплохо провести у нее. Зина, лежа в проходной комнате на диване, смотрит в одиночестве телевизор и изредка всхлипывает. Валентин, открыв холодильник, в котором покоятся два яйца и бутылка кефира, сосредоточенно выпивая кефир, решает, что бестактность и заполошность определенно мешают Тамаре Ивановне и в работе, и что сократить надо Креля и ее. Тамара Ивановна же, не сняв выходного платья, взволнованно ходит по комнате перед объевшимся и кемарящим на диване мужем и, начав компенсировать эмоциональное голодание, рвет на себе волосы и заламывает руки пока еще только из-за нескольких сказанных невпопад Валентину фраз.
И скоро уже все стихает, за окнами замирает жизнь; в тусклом свете фонарей, убаюканный мягко падающими в узкие серые улицы снежинками, дремлет город, ждет во сне только Нового года. Спят в своих комнатах Валентин, Крель, Тамара Ивановна, Зина, другие, населяющие город люди, смотрят сны в спокойной уверенности, что если будущее их и не совсем ясно очерчено, то осталось разрешить лишь сугубо личные проблемы, что каждый - кузнец своего счастья и, соответственно, для него рожден, а все остальное, конечно, будет идти раз и навсегда установленным и, без сомненья, неизменным порядком.
Расставания
В пятом классе она перешла в испанскую школу, бросив класс, который любила, в котором учились дворовые девочки и самая близкая подруга. Узнав, что в испанской школе идет набор, она загорелась выучить испанский и перешла, уговорив маму отнести документы. Состояние ее при первом походе в новую школу было кошмарным - тоскливое предчувствие чуждого, недоумение зачем, ужас, что ничего уже не изменишь. Войдя в новый класс, она с независимым видом спросила, где можно сесть, потом несколько ночей проплакала, потом привыкла, и это был первый опыт, первое представление о себе.
Уже в этот первый раз она вышла перед первым сентября во двор и попрощалась со всеми, а на недоуменные вопросы: "Но ты же не уезжаешь? будешь ведь гулять?"-- пожав плечами, грустно ответила: "Вообще-то, конечно". . . сама, однако, чувствуя, что окружающие ее тогда девочки уже уносятся вдаль, как провожающие на платформе. Гуляла она зимой мало, учить испанский было нелегко, а весной ей уже неловко было подойти к прежним приятельницам, и даже с близкой подругой едва находилось, о чем поговорить при встрече.
Второй раз такое случилось у нее с мальчиком, которого она в новой школе взяла на поруки. Мальчик написал в дневнике: "Меня выбрали звеньевым это первая веха на пути к президенту". Дневник прочитала учительница, мальчика грозились исключить из пионеров, он был худенький, маленький, она поручилась за него, и его не исключили. После этого они долго не смотрели друг на друга, а потом он пригласил ее в кино. С этим мальчиком она была неразлучна три года и могла рассказать ему такое, что никогда бы не рассказала маме. Но в девятом классе их посетили кубинские школьники, и она так понравилась одному из кубинцев, что тот не отходил от нее на вечере, держал за руку на аэродроме и поцеловал перед тем, как навсегда исчезнуть в самолете. Она была изумлена в первую очередь летаргией, в которую так податливо впала перед нахлынувшими темпераментом и экзотикой, сразу объяснилась со своим мальчиком и безнадежно качала головой, когда он с несчастным видом ждал ее у парадной. Все с ним для нее было уже в прошлом и, обдумывая, почему так, она до конца школы оставалась одна.
Она никогда не умела совмещать: она отлично выучила испанский, ей прочили филологическое будущее, но однажды в трамвае она услышала разговор двух студентов-физиков, едущих из университета. Ей так понравилось, как один из молодых людей, чуть картавя, выговаривая слово "квазар", что ее вдруг обожгла мысль, что и она когда-то смогла бы понимать эти чудные птичьи слова, и испанский сразу показался однообразным и пресным, как завязший в зубах скучный родственник. После десятого класса она ко всеобщему удивлению, оставив испанский, подала документы на физфак.
Она поступила, выучилась, распределившись в НИИ, работала на компьютере, и начальство не могло нарадоваться сообразительной и серьезной молодой специалистке. Но через какое-то время она вдруг заметила, что за десять минут до звонка, когда сотрудники начинают собираться на выход, кто-нибудь обязательно роняет вешалку со сломанного крючка. И эта регулярно падающая в урочное время вешалка делала день похожим на день, а год на год, и, наверное, подготовила приход в ее жизнь молодого рыжего математика из соседней лаборатории. Он носил клетчатую рубаху навыпуск, ходил по лаборатории в одних драных носках, был бывшим вундеркиндом и к двадцати пяти просчитал и сложил в стол интересующие его прикладные задачи. После этого он запил, увлекся Сартром и, слушая в курилке его вызывающие речи, она сознавала, как многообразна жизнь, бушующая где-то вне ее нехитрого жизненного пути. Когда же, осуществляя экзистенциалистские принципы на практике, математик, простясь с прежней жизнью, решил ехать лесником на Дальний Восток и позвал ее с собою, она была готова. С горящими от нетерпенья щеками, собирая барахло, она бросала нужное в чемодан, скользя по ненужному, как и по горестно съежившимся в углу дивана родителям, то полным ужаса и раскаянья, то уже вовсе отсутствующим взглядом.
Она вернулась из леса года через два с маленьким сыном. Родители выпытали, что математик спился и замерз ночью на пороге дома. Она не вспоминала о прошлом, расставаясь с ним раз и навсегда. Линия ее жизни, представленная графически, напоминала ужа из компьютерной игры "уж и кролики". Уж состоял из трех черточек и двигался потому, что задняя черточка все время пропадала с экрана, а спереди тут же возникала другая. Теперь она была поглощена воспитаньем сына: в задумчивом взгляде ребенка ей виделось пониманье неведомых ей, необыкновенных задач и предвкушенье удивительных событий. Она устроилась работать сначала в садик, потом - в школу, чтобы быть к сыну поближе. Мальчик рос угрюмо-скрытным, не любил, к ее огорчению, читать, но она, преодолевая безденежье, носилась с ним по бассейнам и музеям. В восемнадцать лет сын женился на некрасивой размалеванной девушке и ушел жить в чужую семью. Она ходила в гости к скучным людям, озабоченным обзаведеньем молодых, и с печалью наблюдала, что на лбу у ее мальчика прорезывается морщинка той же озабоченности.
Сын пошел в армию, она работала, откладывая деньги к его возвращению. Ее родители умерли, она бывала на кладбище и, зайдя однажды поставить свечи в кладбищенскую церковь, заслушалась пением. Сквозь дрожание свечей она смотрела на обращенные непонятно к кому иконные лики, и ей казалось, что хор поет обо всех неизбежных расставаниях и бесполезности за что-нибудь цепляться, но грусть, с которой пели, не была безнадежна. Она вышла на улицу, пряча в душе осколок неясной радости, и с тех пор зачастила в церковь, и вскоре вошла в новый мир, покрыв голову платком и устроившись в кладбищенскую церковь ночной уборщицей.
Она выбрала именно эту, ночную и тяжелую работу, потому что ей не нравилось выражение, с которым отец-настоятель протягивал прихожанам руку для целования, и то, что очень уж лихо исчезали в его рясе при разных сложных обстоятельствах крупные купюры. Она хотела бывать в церкви одна, смотреть на иконы, молясь, учиться терпению. Она теперь читала церковные книги, писала сыну короткие спокойные письма, помогала одинокой старухе-соседке, а ночами, окончив уборку, стояла у икон и шептала заученные молитвы.
Но это все прошло, когда она заболела, когда тяжело стало таскать ведра с водой и орудовать шваброй. После уборки ей хотелось прилечь и заснуть, а молитвы на ум не шли. Она поругалась с подопечной старухой из-за купленной якобы не такой булки, потому что сама еле дотаскивалась с сумкой из магазина, и терпеть старухины капризы стало невмоготу.
Ознакомительная версия.
