– Препотенский, приди, я тебя обниму! – воскликнул Термосесов.
– Да-с, – продолжал радостный учитель. – И они сами еще все будут довольны, что у них будет новый гость, а вы там сразу познакомитесь не только с Туберозовым, но и с противным Ахилкой и с предводителем.
– Препотенский! подойди сюда, я тебя поцелую! – воскликнул Термосесов, и когда учитель встал и подошел к нему, он действительно его поцеловал и, завернув налево кругом, сказал: – Ступай и действуй!
Гордый и совершенно обольщенный насчет своей репутации, Варнава схватил шапку и убежал.
Через час времени, проведенный Термосесовым в разговоре с Бизюкиной о том, что ни одному дураку на свете не надо давать чувствовать, что он глуп, учитель явился с приглашением для всех пожаловать на вечер к Порохонцеву и при этом добавил:
– А что касается интересовавшего вас мещанина Данилки, то я его уже разыскал, и он в эту минуту стоит у ворот.
Термосесов, еще раз поощрив Варнаву всякими похвалами, встал и, захватив с собою учителя, велел ему провести себя куда-нибудь в укромное место и доставить туда же и Данилку.
Препотенский свел Измаила Петровича в пустую канцелярию акцизника и поставил перед ним требуемого мещанина.
– Здравствуйте, гражданин, – встретил Данилку Термосесов. – Как вас на сих днях утром обидел здешний дьякон?
– Никакой обиды не было.
– Как не было? Вы говорите мне прямо все, смело и откровенно, как попу на духу, потому что я друг народа, а не враг. Ахилла-дьякон вас обидел?
– Нет, обиды не было. Это мы так промеж себя все уже кончили.
– Как же можно все это кончить? Ведь он вас за ухо вел по улице?
– Так что же такое? Глупость все это!
– Как глупость? Это обида. Вы размыслите, гражданин, – ведь он вас за ухо драл.
– Все же это больше баловство, и мы в этом обиды себе не числим.
– Как же, гражданин, не числите? Как же не числите такой обиды? Ведь это, говорят, было почти всенародно?
– Да, всенародно же-с, всенародно.
– Так вы должны на это жалобу подать!
– Кому-с?
– А вот этому князю, что со мною приехал.
– Так-с.
– Значит, подаете вы жалобу или нет?
– Да на какой предмет ее подавать-с?
– Сто рублей штрафу присудят, вот на какой предмет.
– Это точно.
– Так вы, значит, согласны. Ну, и давно бы так. Препотенский! садись и строчи, что я проговорю.
И Термосесов начал диктовать Препотенскому просьбу на имя Борноволокова, просьбу довольно краткую, но кляузную, в которой не было позабыто и имя протопопа, как поощрителя самоуправства, сказавшего даже ему, Даниле, что он воспринял от дьякона достойное по своим делам.
– Подписывай, гражданин! – крикнул Термосесов на Данилку, когда Препотенский дописал последнюю строчку.
Данилка встрепенулся.
– Подписывайте, подписывайте! – внушал Термосесов, насильно всовывая ему в руку перо, но «гражданин» вдруг ответил, что он не хочет подписывать жалобу.
– Что, как не хотите?
– Потому я на это не согласен-с.
– Как не согласен! Что ты это, черт тебя побери! То молчал, а когда просьбу тебе даром написали, так ты не согласен.
– Не согласен-с.
– Что, не целковый ли еще тебе за это давать, чтобы ты подписал? Жирен, брат, будешь. Подписывай сейчас!
И Термосесов, схватив его сердито за ворот, потащил к столу.
– Я… как вашей милости будет угодно, а я не подпишу, – залепетал мещанин и уронил нарочно перо на пол.
– Я тебе дам «как моей милости угодно»! А не угодно ли твоей милости за это от меня получить раз десять по рылу?
Испуганный «гражданин» рванулся всем телом назад и залепетал:
– Ваше высокородие, смилуйтесь, не понуждайте! Ведь из моей просьбы все равно ничего не будет!
– Это почему?
– Потому что я уже хотел один раз подавать просьбу, как меня княжеский управитель Глич крапивой выпорол, что я ходил об заклад для исправника лошадь красть, но весь народ мне отсоветовал: «Не подавай, говорят, Данилка, станут о тебе повальный обыск писать, мы все скажем, что тебя давно бы надо в Сибирь сослать». Да-с, и я сам себя даже достаточно чувствую, что мне за честь свою вступаться не пристало.
– Ну, это ты сам себе можешь рассуждать о своей чести как тебе угодно…
– И господа чиновники здешние тоже все знают.
– И пусть их знают, все твои господа здешние чиновники, а мы не здешние, мы петербургские. Понимаешь? – из самой столицы, из Петербурга, и я приказываю тебе, сейчас подписывай, подлец ты треанафемский, без всяких рассуждений, а то… в Сибирь без обыска улетишь!
И при этом могучий Термосесов так сдавил Данилку одною рукой за руку, а другою за горло, что тот в одно мгновенье покраснел, как вареный рак, и едва прохрипел:
– Ради Господа освободите! Все что угодно подпишу!
И вслед за сим, перхая и ежась, он нацарапал под жалобой свое имя.
Термосесов тотчас же взял этот лист в карман и, поставив пред носом Данилки кулак, грозно сказал:
– Гражданин, ежели ты только кому-нибудь до времени пробрешешься, что ты подал просьбу, то…
Данилка, продолжая кашлять, только отмахнулся перемлевшею рукой.
– Я тебе, бездельнику, тогда всю рожу растворожу, щеку на щеку помножу, нос вычту и зубы в дроби превращу!
Мещанин замахал уже обеими руками.
– Ну а теперь полно здесь перхать. Але маршир[77] в двери! – скомандовал Термосесов и, сняв наложенный крючок с дверей, так наподдал Данилке на пороге, что тот вылетел выше пригороженного к крыльцу курятника и, сев с разлету в теплую муравку, только оглянулся, потом плюнул и, потеряв даже свою перхоту, выкатился на четвереньках за ворота.
Препотенский, увидя эту расправу, взрадовался и заплескал руками.
– Чего ты? – спросил Термосесов.
– Вы сильнее Ахилки! С вами я его теперь не боюсь.
– Дайне бойся.
Спустившиеся над городом сумерки осветили на улице, ведущей от дома акцизницы к дому исправника, удалую тройку, которая была совсем в другом роде, чем та, что подвозила сюда утром плодомасовских карликов. В корню, точно дикий степной иноходец, пригорбясь и подносясь, шла, закинув назад головенку, Бизюкина; справа от ней, заломя назад шлык, пер Термосесов, а слева – вил ногами и мотал головой Препотенский. Точно сборная обывательская тройка, одна – с двора, другая – с задворка, а третья – с попова загона; один пляшет, другой скачет, третий песенки поет. Но разлада нет, и все они, хотя неровным аллюром, везут одни и те же дроги и к одной и той же цели. Цель эту знает один Термосесов; один он работает не из пустяков и заставляет служить себе и учителя и акцизницу, но весело им всем поровну. Если Термосесов знает, чего ликует смелая и предприимчивая душа его, то не всуе же играет сердце и Дарьи Николаевны и Препотенского. Оба эти лица предвкушают захватывающее их блаженство, – они готовятся насладиться стычкой Гога с Магогом[78] – Туберозова с Термосесовым!..
Как возьмется за это дело ловкий, всесокрушающий приезжий и кто устоит в неравном споре?
Как вам угодно, а это действительно довольно интересно!
Раньше чем Термосесов и его компания пришли на раут к исправнику, Туберозов провел уже более часа в уединенной беседе с предводителем Тугановым. Старый протопоп жаловался важному гостю на то самое, на что он жаловался в известном нам своем дневнике, и получал в ответ те же старые шутки.
– Что будет из всей такой шаткости? – морща брови, пытал протопоп, а предводитель, смеясь, отвечал ему:
– Не уявися, что будет, мой любезный.
– Без идеала, без веры, без почтения к деяниям предков великих… Это… это сгубит Россию.
– А что ж, если ей нужно сгибнуть, так и сгубит, – ответил равнодушно Туганов и, вставши, добавил: – а пока знаешь что, пойдем к гостям: мы с тобою все равно ни до чего не договоримся – ты маньяк.
Протопоп остановился и с обидой в голосе спросил:
– За что же я маньяк?
– Да что же ты ко всем лезешь, ко всем пристаешь: «идеал, вера»? Нечего, брат, делать, когда этому всему, видно, время прошло.
Туберозов улыбнулся и, вздохнув кротко, ответил, что прошло не время веры и идеалов, а прошло время слов.
– Совершай, брат, дела.
– Дел теперь тоже мало.
– Что же нужно?
– Подвиги.
– Совершай подвиги. В каком только духе?
– В духе крепком, в дыхании бурном… Чтобы сами гасильники загорались!
– Да, да, да! Тебе ссориться хочется! Нет, отче: лучше мирись.
– Пармен Семенович, много слышу, сударь, нынче об этом примирении. Что за мир с тем, кто пардона не просит. Не гож этот мир, и деды недаром нам завещали «не побивши кума, не пить мировой».
– Ему непременно «побить»!
– А то как же? Непременно побить!
– Ты, брат, совсем бурсак!
– Да ведь я себя и не выдаю за благородного.
– Да тебе что, неотразимо, что ли, уж хочется пострадать? Так ведь этого из-за пустяков не делают. Лучше побереги себя до хорошего случая.
