сделайте милость, уберитесь отсюда вместе со своими солдатами.
Отряд уже готовился уходить, но тут с севера подошла колонна с ранеными. Опечаленный и встревоженный Сесар Фонталва сказал лейтенанту, когда тот садился в джип, чтобы отвезти своего коллегу в больницу:
— Видите, чего мы избежали?
Офицер скривил рот.
— А кто мне докажет, что это случилось не потому, что сила была применена слишком поздно?
Крестьяне, поняв, что произошло, притихли и постепенно стали расходиться, кстати, заморосил мелкий, как бисер, противный дождь, за которым скрылись далекие горы. Те, у кого были плащи, завернулись в них. Женщины накинули на голову платки.
Утесы, унылые и мрачные, как в день сотворения мира, прислушивались к затихающим голосам людей. На одном из них показался человек: это был сын Гниды. В Аркабузаише колокола зазвонили по убитым, и звон их, смешиваясь с дождем, казалось, превращался в тончайшую ткань, которая окутывала землю, украшая каждый листочек серебряной искоркой. Мануэл Ловадеуш подошел к инженеру:
— Сеньор, позвольте поблагодарить вас от имени горцев. Возможно, мы не правы, но нам еще не доказали, что это так. Прежде чем стрелять в нас, нам нужно открыть глаза.
Сесар Фонталва вдруг увидел развевавшийся на ветру красный платок Жоржины и ее блестящие черные глаза, которые смотрели на него. Теперь он чувствовал, что готов пойти навстречу любым опасностям.
У Теотониу Ловадеуша от злости болела печенка. Его сын арестован, как зачинщик бунта, а у Рошамбаны день и ночь гудят тракторы, которые плугами поднимают целину Серра-Мильафриша. Но до него долетал не только шум моторов — в определенные часы доносились голоса людей, поднимавшихся и спускавшихся по горным дорогам пешком, а иногда и в джипах. Заслышав их, Теотониу зло крутил головой. От него добились разрешения брать из источника воду, и у старика часто появлялось желание отравить источник и убить всех, кто там работал, начиная с инженера. Однако сострадание пересиливало злобу: неужели он мог отказать жаждущему в глотке воды? Источник не должен принимать участия в спорах между людьми. Он так прозрачен и чист, что только последний подлец может осквернить его воды, чтобы не дать никому глотка воды. Да, пусть приходят и берут ее сколько хотят, пусть пьет из источника хоть сам дьявол! Но пришел тот, кто был хуже дьявола, — первым с двумя кувшинами явился не кто иной, как Барнабе. Инженер Сесар Фонталва отослал его в Парада-да-Санту, на северный склон хребта, где он еще никому не успел навредить. Барнабе сам так жалобно просил об этом инженера, что тот вынужден был согласиться.
Со дня их первой встречи Теотониу Ловадеуш утратил покой, хотя сначала не узнал Бруно Барнабе. «Ну, бездельник, хитростью ты меня не возьмешь», — сказал он себе.
Разбили два лагеря. Один — метрах в двухстах от геодезического знака, в небольшой впадине на склоне у Валадим-даш-Кабраша. Построили дощатые, крытые шифером бараки, казарму для отряда НРГ [20] и навесы для машин. Чуть выше, на защищенной от ветра площадке, красовались оштукатуренные кирпичные дома главного агронома и командира отряда.
Руководил работами в этом секторе опытный инженер, переведенный из Серра-Аргы, известный как весьма энергичный человек, а это означало, что он был способен на все: мог продать душу дьяволу или взломать сейф и с деньгами сбежать в Америку.
Второй лагерь находился почти в четверти часа ходьбы от Рошамбаны, если идти напрямик, и оттуда доносились звуки, от которых у старого горца волосы становились дыбом. Этот лагерь был меньше первого, но состоял из таких же построек. Там руководил работами инженер, назначенный временно, пока велось следствие по делу Сесара Фонталвы.
Лейтенант Монталто подал рапорт, в котором обвинял инженера в бездействии и сговоре с бунтовщиками. Однако начальство, высоко ценившее Фонталву, в сообщении министру привело следующие доводы:
«В секторе 1 были убитые и пролилась кровь, работы там пришлось прекратить, зато в секторе 2, хотя практические результаты там оказались не лучше, беспорядков не было, не было и убитых. Поэтому тамошнее население в данное время кажется более сговорчивым».
Доводы произвели впечатление на его превосходительство, ценившее диалектику, особенно когда она приводила к парадоксам, которые без больших осложнений можно было устранить. Нетрудно было догадаться, что Фонталву вернут на прежний пост. Как бы то ни было, он избежал суда, который висел над ним, как дамоклов меч.
Штрейт остался жив, но навсегда потерял правый глаз, вместо которого ему вставили стеклянный. Такое увечье кое-кто был склонен считать символичным — правительственный уполномоченный, как и само правительство, напоминал циклопа, его взгляды не отличались многосторонностью, и это не могло не броситься в глаза. Хотя Штрейт и оправился, его увечье и нападение, жертвой которого он стал, требовали возмездия. Целая свора вооруженных агентов была спущена на горцев, повсюду шныряли их джипы. Те из крестьян, которые действительно совершили что-то преступное, например стреляли, несмотря на то, что карательная экспедиция была окружена тайной, прослышали о ней и сумели вовремя скрыться в зарослях, ущельях или спрятаться в хлевах. Во всяком случае, полиции удалось взять лишь тех, кто не боялся ареста, потому что не принимал никакого участия в бунте или принимал, но не сделал ничего предосудительного. Однако стражи общественного порядка непременно хотели найти преступников и арестовали в некоторых горных деревнях всех тех, кто был против лесопосадок и чем-либо выделялся среди остальных: то ли благосостоянием, то ли своим занятием, то ли просто пользовался уважением. Но однажды, появившись как будто совсем неожиданно, хотя дальнейшее было очень подозрительно, полиция арестовала Мануэла Ловадеуша, трактирщика Накомбу, Жусто Родригиша — председателя жунты, Мануэла до Розарио, Алонзо Рибелаша, Жоакима Пиррасу и старост деревень Азенья-да-Мора, Коргу-даш-Лонтраш, Валадим-даш-Кабраш, Фаваиш Кеймадуш и других. Всего двадцать четыре крестьянина, которые никогда не думали, что им придется греметь кандалами, трудолюбивых, рассудительных и почтенных. Их назвал д-р Лабао после того, как пошептался с Гнидой, мстившим за старые обиды и расчищавшим себе путь к власти. Арестованные в отчаянии рвали волосы, проклиная свою судьбу. Одни рыдали, другие настолько растерялись, что выдали родных, преувеличив их вину и забыв о тех, кто действительно оказал сопротивление или был вооружен. Однако это бесстыдное обнажение низменных чувств, эта нравственная капитуляция, приятные для властей, когда речь идет о лицах важных или занимающих в обществе видное положение, не интересовали их, когда дело коснулось невежественных мужиков. Властям были нужны козлы отпущения. Арестованных отправили в окружную тюрьму терпеливо ждать, когда решится их судьба. Среди этих людей, которые плакали, охали, на кого-то жаловались, кого-то проклинали, клялись, что
