внимания на Третью мировую войну.
Мириам позвала его из раскрытой кухонной двери:
– Роланд, ты же закоченеешь! Иди в дом!
Он тотчас пошел к ней. В тот вечер они снова играли сонату Моцарта в четыре руки, и на этот раз он играл более выразительно и в точности соблюдал все знаки динамических оттенков. В медленной части он постарался повторить ее отточенное плавное legato. А играя allegro molto, так энергично дубасил по клавишам, что весь коттедж, казалось, затрясся. Но это не имело значения. Они оба только посмеялись. Под конец она стиснула его в объятиях.
Наутро он спал допоздна. Когда он спустился вниз, уже и обедать было поздновато. Мириам на кухне готовила омлет. На кресле и на полу валялись страницы воскресной газеты «Обсервер». Ничего не изменилось, кризис продолжался. Заголовок был недвусмысленный: «Кеннеди: никаких договоренностей, пока кубинские ракеты не будут выведены». Она дала ему стакан апельсинового сока и заставила сыграть с ней еще один дуэт Моцарта, на сей раз фа-мажор. Он играл с листа. Потом она сказала:
– Ты играешь полуторные ноты как джазовый музыкант.
Это был упрек, который он воспринял как похвалу.
Когда они наконец сели за стол и она включила радиоприемник, чтобы послушать новости, сюжет получил развитие. Кризис миновал. Они слушали рокочущий голос с властными интонациями, который сообщил о разрешении конфликта. Между лидерами обеих держав произошел обмен важными посланиями. Русские корабли отправились восвояси, а Хрущев должен был приказать вывести с Кубы ракеты. Согласно общему мнению, президент Кеннеди спас мир. Премьер-министр Гарольд Макмиллан позвонил ему и передал свои поздравления.
День осеннего равноденствия уже миновал, и низкое предзакатное солнце на безоблачном небе сияло сквозь застекленную часть кухонной двери, освещая крохотную гостиную и разбрасывая золотые блики по столу. Поедая свою порцию омлета, Роланд опять почувствовал предательское желание поскорее уехать отсюда по уже мысленно выбранному маршруту. Не выйдет. Ему уже было сказано, что, покуда она гладит его выстиранные вещи, он должен вымыть посуду. Она заслужила право указывать ему, что делать. Но так уж у них повелось с самого начала.
– Такое облегчение! – несколько раз повторила она. – Ты рад? По твоему лицу не скажешь.
– Рад! Честно. Это так здорово! Такое облегчение!
Но она его видела насквозь. Где-то под слоем наигранной веселости таилось не осознававшееся им самим чувство, что его обманули. Мир будет существовать, как и раньше, и он не испарится. И ему ничего не пришлось делать.
* * *
Мистер Клэр, старший преподаватель музыки, занятый своей постановкой оперы «Мамаша Кураж», для которой он сочинил оригинальную партитуру, сообщил Роланду, что он снова будет заниматься музыкой с мисс Корнелл.
– Она знает о твоих успехах, что ты умеешь читать с листа и прочее. И она с радостью займется с тобой. И она также будет проводить полтора часа дополнительных бесплатных занятий. За эти упражнения будет платить школа. А у меня дел по горло. Надеюсь, ты понимаешь. Ты же хороший парень.
Было очевидно, чья эта инициатива, хотя она об этом Роланду ни слова не сказала. Она только проинформировала его, что они будут исполнять «Фантазию» Шуберта и дуэт Моцарта на концерте в Норвиче. А через неделю он увидел афишу. В ней сообщалось о школьном рождественском концерте, который состоится 18 декабря. В программе после Бранденбургского концерта № 5 значился Моцарт, а ниже стояли имена исполнителей – его и Мириам. Соната для двух фортепьяно ре-мажор, К. 448.
– А ты бы отказался, если бы я тебе сказала. Я же учитель, а ты мой ученик, и я хочу, чтобы ты готовился к этим концертам. А теперь хватит об этом! Иди ко мне!
В этот момент они лежали в постели. Было шесть утра. Иногда он украдкой выходил из общежития в пять утра, брал велик и крутил педали как сумасшедший в кромешной тьме, мчась по слякотным дорогам. Поначалу дорога занимала у него пятнадцать минут, потом – четырнадцать. Входная дверь в ее коттедж была приоткрыта, и из щелки струился манящий желтый свет. А потом он мчался назад, уже после рассвета, и незаметно смешивался с толпой мальчиков, шедших на завтрак в половине восьмого. Если Марлоу сноровисто обращался с бизань-мачтой в бурных морях, то Роланд был столь же ловок со своим великом. В свободные дни он ездил после обеда в Эрвартон и по выходным, если ему не надо было участвовать в матче. Он клал тетрадь с внеклассным заданием в пакет с ручками, вешал на руль и вез к ней домой, но редко когда открывал эту тетрадь у нее. По воскресеньям он обычно ездил к ней на обед. Теперь он прямо говорил директору, куда едет: упражнения перед концертом, репетиции – к таким занятиям в школе всегда относились уважительно. Перед отъездом от нее она всегда называла точный день и час, когда ему нужно будет приехать снова. Она его от себя не отпускала. Он частенько выезжал из школы с неохотой – когда ноябрь вот-вот должен был обернуться декабрем и деревья стояли голые, сбросив всю листву под порывами ветров, которые, как говорили, дули из самой Сибири, преодолевая на своем пути все преграды, так что ни одна гора не могла их сдержать. Он реже проводил время с друзьями, он больше не ходил в фотолабораторию проявлять пленки. Среди одногодков за ним закрепилась репутация увлеченного, а потому скучного пианиста. Никто не интересовался, где он пропадает. Он стал с опозданием сдавать задания. Его сочинение о «Повелителе мух», которое он планировал написать вдвое длиннее, чем нужно, вышло слабеньким словесным потоком, написанным второпях крупным почерком на жалких трех листках с широченными интервалами между строк. Красная буква «С» с двумя минусами [35] – таков был суровый вердикт м-ра Клейтона, вдохновенного учителя английского языка и литературы.
– Ты вообще читал книгу? – только и заметил он.
Ему было трудно заставить себя выйти из своего хорошо отапливаемого корпуса, к тому же надо было делать школьные упражнения. Ему ужасно не хотелось выходить на холодный моросящий дождь. В ее коттедже была только угольная печка и два небольших калорифера. Для его велосипедных поездок она купила ему лыжную куртку и вязаную шапку. Наверху у нее был помпон, который он сразу срезал перочинным ножом. Но проблема заключалась не только в ее власти над ним. Он сам был для себя проблемой. Стоило ему выехать из ворот школы и помчаться по дороге к Шотли, как у него начиналась эрекция. Но ему пришлось смириться с тем, что они не занимались сексом в каждый его визит. И он не смел выразить свое разочарование. Он считал, что в половине случаев ему везло. Она много времени посвящала хлопотам по дому и хотела, чтобы он ей помогал. А еще она настаивала на долгих занятиях музыкой. После чего ему было пора возвращаться в школу. Иногда она говорила, что просто рада быть с ним вместе и хорошо, что он с ней, а не с кем-то еще. Но когда она приводила его в свою спальню, он нырял там в море наслаждения, о каком не мог и мечтать. В школе, в спальне общежития после отбоя он выслушивал лживые хвастливые россказни своих одноклассников и точно знал, что у них никогда не было даже намека на то, что было у него сейчас. Он был влюблен, его любила красивая женщина, которая учила его науке любви, как ее трогать, как ее медленно возбуждать. Она испортила его своими похвалами. Она называла его «гением, который читает с листа своим языком». Он понял, что ему неприятно, когда она брала его в рот. Он не мог объяснить, чем это его так напрягало. А она говорила, что ей нравится. Когда они засыпали, она обхватывала его, прижимая к себе, как ребенка. Она часто обращалась с ним, как с ребенком, наставляя его, делая ему замечания, отправляя мыть руки, напоминая, что он еще должен сделать.
Когда же на ранней стадии он воспротивился, она сказала:
– Но, Роланд, ты же еще ребенок. И нечего дуться. Подойди и поцелуй
