замирает и снова движется худая рука, превращая чернила в буквы и слова — то было ни с чем, ни с чем несравнимое наслаждение.
Любовник и сожитель Риты писал роман об апостоле Петре, который в противоречие своему каменному имени, был нисколько не тверд, и трижды отрекся до петушиного крика, и бежал от римских казней, но спросил: «Камо грядеши, Господи?», и устыдился, и вернулся обратно, и был распят вниз головой.
Роман поднимался от земли к облакам, как строящийся высотный дом. Элен жил Рукописью, а Рита жила Эленом.
Счастье длилось очень долго, но закончилось очень быстро — еще один парадокс нелинейного Времени. Однажды автор отложил деревянную ручку со стальным пером, так причудливо разбрызгивавшим лиловые брызги, и сказал: «Вот и всё».
Это был лучший роман на свете — никакая сила не заставила бы Риту в том усомниться. Она была уверена, что всякий, начавший читать, не сможет остановиться до самого конца, а дочитав, уже не будет прежним.
Рита перепечатала рукопись на машинке и отнесла ее в редакцию знаменитейшего журнала, редактора которого знала в своей предшествующей жизни.
— Как почтеннейший Иван Родионович? — спросил редактор, не осведомленный о переменах в Ритином существовании, и она не сразу вспомнила, что так звали ее брошеного мужа. Да-да, был какой-то в френче и фуражке, и гудел в клаксон автомобиль, и рояль — был же, кажется, рояль — и лились из-под пальцев луны волшебной полосы, а теперь существовал только патефон, игравший в комнате с незабудковыми обоями одну-единственную пластинку, исполнявшую пасадобль «Für mich, Rio Rita». По вечерам, после чтения они всегда танцевали под эту песню, и он называл ее Риоритой.
Она объяснила редактору, что нет никакого Ивана Родионовича, а есть величайший роман на свете.
Через две недели — Время тут опять сделало паузу — редактор позвонил и загадочным тоном сказал: «Вашу рукопись прочли. Автора приглашают в Сонарпис на обсуждение».
Рита торжественно снарядила возлюбленного в звездный путь, выгладив ему единственный хороший пиджак и повязав новый галстук триумфального порфирового цвета. «Не надо, плохая примета», — сказала она, когда он хотел на пороге обернуться и махнуть рукой. Элен послушался. Рита смотрела в окно, как он идет через двор прямой и немного деревянный, встряхивая длинными волосами, а потом он вошел в темный тоннель узкой подворотни, что вела на Сретенскую улицу, и больше Рита никогда, никогда его не увидела.
О том, что произошло на заседании в Сонарписе, ей рассказали очевидцы. Они говорили, что больше всего это походило на библейское побиение камнями и что первый камень кинул заведующий отделом атеистической пропаганды Свирид Безбожный. А завершилось обсуждение тем, что автор избиваемого романа, долго сидевший молча, с опущенной головой, вдруг пронзительно закричал страшным, тонким голосом, кинулся к столу президиума, схватил лежавшую там машинописную копию и, не переставая издавать раненый вопль, выбежал вон.
Лютому, несмываемому проклятью предала себя Рита за то, что ее не было дома, когда Элен вернулся из Сонарписа. Она отправилась сначала в контору Торгсина, где обменяла свои золотые сережки на розовые боны, а потом в торгсиновскую Пещеру Аладдина, где потратила боны на бутылку настоящего бордо, потому что нельзя же было отметить такой знаменательный день каким-нибудь «Горным дубняком».
С этой треклятой бутылкой в руках она и была, когда увидела толпящихся во дворе соседей. Они услышали звериный вой, доносившийся из окна, и кто-то вызвал психическую неотложку, а затем санитары в белых халатах увели скрученного, с кляпом во рту сумасшедшего, который бешено вращал безумными глазами.
А в комнате Рита обнаружила две кучи пепла: в стиральном тазу темно-серую от напечатанной копии, в ванне серо-фиолетовую от рукописи. Бутылку вина Рита кинула в стену, и на обоях с незабудками осталось большое несмываемое пятно кровавого цвета.
Два дня спустя в сонарписовской газете «Буревестник» вышел фельетон Свирида Безбожного «Камо грядеши, тамо и огребеши», эффектно, на библейский манер (стиль статьи был безупречен) заканчивавшийся фразой: «И исшед наш евангелист вон, плакася горько и ревя белугою, и прилетели за ним белокрылые ангелы с красными крестами на ризах и поместили в чертог, где подобным писакам самое место. Аминь».
В какую психиатрическую лечебницу увезли больного, Рита узнала лишь неделю спустя. В центральной справочной Гормедздрава ей, нежене и неродственнице, дать ответ отказались, и пришлось обходить все скорбные адреса подряд, тратя много времени и много денег на подкуп должностных лиц. И в тот самый день, когда след пропавшего наконец сыскался — на знаменитой Канатчиковой даче, когда Рите ценой колечка с топазом удалось заручиться обещанием свидания, грянул новый гром.
Уже не в скромной писательской газетке, а в Самой Главной Газете вышла статья оргсекретаря Сонарписа Мирона Шустера, и была она не юмористическая, а громокипящая, называлась «Запечный таракан контрреволюции» и сопровождалась эпиграфом из лирического поэта Блока: «Революцьонный держите шаг, неугомонный не дремлет враг». Чеканным, железным слогом (прилагательное «железный» встречалось в тексте 14 раз и трижды непреклонное наречие «беспощадно»), автор призывал не терять бдительности в условиях обострения международной напряженности и «дать идеологической диверсии должную правовую оценку».
Ее сразу же и дали. Свидание в больнице не состоялось. Пациента перевезли из учреждения, где врачуют душу, в учреждение, где ее вынимают.
Этот-то адрес выяснять не понадобилось, кто же его не знает. Каждый день, не доверяясь почте, Рита носила письма и подавала их через окно с табличкой «Справки и передачи», но справок ей не давали, передач от нечлена семьи не принимали, а письма оставались без ответа, и это казалось невыносимой мукой, хотя на самом деле было счастьем. Тому три недели, в дождливый, гнилой сентябрьский день письмо не взяли, сказав, что адресат умер и что нет, тела умерших не выдаются.
Рита не кинулась под колеса первого же автобуса только потому, что ей пришла в голову лихорадочная, ослепительная мысль: восстановить роман, ведь она знала его весь, помнила каждую строчку, а память у нее была
