Может быть, очередная годовщина придется именно на тот день, когда ты, читатель, прочитаешь об этом. Прикоснись с нежностью к своим книгам, погладь их страницы и вспомни о том, что и они всего лишь прах.
Филология – это одно из самых космополитических слов, а самая волнующая из всех библиотек – библиотека филолога, в которой можно наткнуться на самые непонятные в мире книги, такие, например, как словари китайского, авестийского, финского, баскского языков. Деятельность, которой занимаются филологи, можно описать как создание четырехмерной карты языков. Поражает тот факт, что достаточно совсем ненамного переместиться в пространстве или во времени, как сталкиваешься с каким-нибудь неизвестным языком. Дело не только в том, что различным географическим точкам Земли принадлежат абсолютно разные языки, но и в том, что из любой точки можно воздвигнуть вертикаль Времени, которая тут же вводит дополнительное измерение разнообразия. Ощущение того, что стоит сделать малейшее движение, и ты оказываешься в сферах, относящихся к другим языкам, разумеется, более присуще носителям малых языков, таких, как, например, хорватский. Между тем носители как малых, так и больших языков с одинаковым основанием могут считать, что всем людям следовало бы говорить на одном языке и что факт имеющейся множественности языковой материи свидетельствует о каком-то беспорядке. И в самом деле, эта множественность языков внутренне чрезвычайно противоречива. В частности, считается, что каждый человек должен владеть по крайней мере двумя-тремя языками и что это совершенно нормально для более или менее серьезной культуры или чего-то в этом роде. На самом деле, нормально совсем другое нормально, во всяком случае в том смысле, в котором я употребляю это слово, нормально, когда каждый знает только один язык, иначе говоря, когда человек знает язык, потому что один язык совершенно достаточен для того, чтобы выразить на нем все что хочешь, а если это не удается на родном языке, то тем более не получится на чужом. Ведь разве нет в любом языке нужных слов для обозначения всех вещей, существующих в мире, и разве не достаточно и нормально, чтобы у каждой вещи было одно, а не бесчисленное множество имен? Мир один, так, значит, и язык тоже один. Множество языков бессмысленно и необъяснимо. Даже древние народы, для того чтобы как-то оправдать это, должны были ссылаться на чудо, то самое чудо, которое нашло свое выражение в рассказе о Вавилонской башне. С помощью этой истории они попытались прикрыть некоторое несовершенство в устройстве мира. До Вавилонской башни мир был един и язык был един. Могу себе представить довавилонскую лингвистику, в которой, например, не могло возникнуть идеи арбитрарности языкового знака. В частности, как известно, главный аргумент в пользу АЯЗ – это то, что конь по-французски называется cheval, а по-английски – horse.
Реконструкция довавилонской лингвистики показала бы, что языковые знаки первоначально были не арбитрарными и условными, а именно октроированными и единственно возможными. И вся наука занималась связями – тонкими, запутанными, но полностью детерминированными – между вещами и означающими их словами.
Явление, суть которого состоит в том, что одно и то же существо с равными временными интервалами пребывает то человеком, то волком. Паскаль говорил: «Я лишь тогда восхищаюсь высшими проявлениями таких добродетелей, как отвага, когда они сопряжены с высшими проявлениями того, что добродетели противоположно». И далее: «Истинное величие не в том, чтобы достичь одной крайности, а в том, чтобы, одновременно касаясь обеих, заполнить все пространство между ними». Это можно понять как признание величия шизофреника. Изнуренный чрезмерностью роли существа, живущего духом, шизофреник проникается навязчивой потребностью хотя бы на некоторое время, хотя бы в ночные часы, превращаться в существо, живущее инстинктами.
В исландском эпосе «Хеймскрингла», в шестом разделе «Сага об Инглингах» говорится, что некогда воины Одина бросались в бой без кольчуг, разъяренные как бешеные псы, они кусались, рвали врага зубами и были сильны как медведи; они убивали людей, а огонь и меч не могли принести им вреда. Нечто подобное сообщал о древних славянах в своих «Ответах на вопросы» неизвестный византийский автор, называемый обычно Псевдо-Кесарием. Так, в частности, он писал, что склавины с удовольствием поедают женские груди, когда они полны молока, при этом грудных младенцев разбивают о камни, подобно мышам. Они живут в строптивости, своенравии, безначалии, сплошь и рядом убивая за совместной трапезой или в совместном путешествии своего предводителя или начальника; питаются лисами, дикими кошками и кабанами, перекликаются же волчьим воем.
Эти тревожащие душу слова сразу же вызвали у меня какое-то смутное воспоминание, неопределенное и, видимо, очень старое; постепенно я догадался, что оно связано с дешевыми книжечками комиксов, которые я в годы своего полного приключений детства проглатывал в огромных количествах. В одной из таких книжечек я прочитал жуткую и мрачную историю о племени викингов, решивших порвать с остальным миром и поселившихся в дремучем лесу; отказавшись от каких бы то ни было связей с остальным человечеством, замкнувшись в себе самом, в рамках своей роковой эндогамии, это племя с течением времени оказалось во власти непредвиденных отклонений, страшной психофизической метаморфозы: постепенно приобретая все более и более выраженные анатомические и психические признаки волков, эти люди, в сущности, преобразились в племя двуногих зверей, в племя волколаков, человековолков в рогатых шлемах викингов.
Нетрудно представить себе, с какой читательской радостью я обнаружил уже в настоящее время, сидя над раскрытым томом «Саги об Инглингах», что та давняя история, неожиданно воплощенная в картинках еженедельного журнала комиксов, основывалась на неопровержимых и прочных исторических истинах, древнейших истинах Мира.
С тех пор как я себя помню, волки постоянно и по-особому интересовали меня. Эти животные полны достоинства. Не исключено, что все мои нынешние симпатии, смешанные с не определенной, но сильной ностальгией, порождены как раз теми страхами, которые в свое время преследовали меня; ведь известно, что европейцы удивительно охотно пугают своих детей именно волками. И может быть, в мгновения самого пронзительного ужаса инстинктивно зарождается хитроумная мысль, что существует один-единственный путь к спасению: присоединиться к ним. Присоединиться к этим сыновьям Ночи, к этим страшным существам, которые, окружив тебя и сверкая во мраке горящими глазами, заставляют содрогаться от безумной мысли, что ты можешь уподобиться им. Разумеется, волки настолько недоверчивы, настолько проницательны, что нет даже надежды обмануть их: например, если бы ты, по сути своей оставаясь человеком, появился среди них с маской на лице и низким намерением затесаться в
