- Видишь, учусь делать по-русски. Рюмки у тебя есть? - все ещё не глядя на нее, хмуро обронил Петер.
- Конечно есть, - вскочила она, совершенно сбитая с толку. - Что это, Петер? Перед премьерой... Да ты пьян!
- Ничего. Это хорошо. Знаешь, я стал много пить. Тут без это нет...совсем нельзя. Невозможно! - он махнул рукой, открыл коньяк, разлил по рюмкам и махнул свою рюмку один.
Она глядела на него со все нарастающим удивлением. Это был совсем не тот импозантный изысканный европеец, которого представляли труппе накануне Нового года. В интонациях теперь проступало что-то отчаянное - такое нервное напряжение, которого Надя за ним прежде не замечала. Жесты порывистые, дерганные... Куда подевалась светскость манер, мягкая природная грация...
- Я пью каждый день. Плохо спать. В Москве даже воздух... как это сказать? Нервы?
- Нервный? Ты хочешь сказать, в Москве все нервные?
- Знаешь, для меня самое хорошо в Москве - я встретить старушки. Народый ансамбль... фольклор... правильно? Целый автобус старушки! Меня звать Суздаль, фестиваль народное творчество - я просить показать мне что-нибудь... корни... настоящее, понимаешь? Такое... наивное. И поехать Суздаль с эти старушки. Они дорога все время петь, смеяться, шутить! Такие... Я дал им водка. Выпили весело и потом ещё больше весело! И такая натура, природа в это... В них... Как хорошо жить! Просто жить, понимаешь? Не думать, голова болеть нет... мысли. Как эти старушки. Птички Бога...
Он разорвал пакетик с арахисом, и орешки мелкой рассыпчатой дробью просыпались на пол. Петер принялся пристально разглядывать их, будто какие диковины, а потом поднял голову и поглядел на Надю, точно обжег кислотой, такими исстрадавшимися, больными были его глаза. И рассмеялся - так горько, что ей захотелось взять его на руки и укачать как маленького ребенка.
- Каждый день меня звать в гости. Говорить об искусстве. Дамы такие, знаешь... - он снова махнул рукой. - И все разговоры: ах, как сейчас плохо, все считать деньги, а искусство никто нет... как это? А? Коммерция! А глаза глядеть: кто мужчина, у которого деньги, у кого жена нет, кто может сделать карьера... У вас говорить "на халяву"! Видишь, я запомнил!
Он налил себе снова и поднял рюмку.
- Тост. За великое русское искусство!
Залпом выпил, оторвал кусок кожицы у апельсина и швырнул на гримировальный столик. Кожица сшибла баночку с кремом и та, свалившись со стола на пол, откатилась к двери... А Петер, не отрываясь, глядел на Надю. Он был обессилен, опустошен своей страстью, с которой не мог свыкнуться, справиться... Все в нем словно бы выкипело, и теперь взгляд его приникал к ней как к живительному источнику, который один способен был дать ему силы...
- Ты не будешь? Это хороший коньяк. Очень хороший коньяк. Слышишь, Надя? Любовь. Вера, Надежда, Любовь...
- У меня же ещё вечерний прогон... Петер, ты присядь сюда. Вот сюда, в мое кресло. Так тебе будет удобнее.
- Мне очень удобно. Я нигде так нет! Я пытаться понять... это ваше великое. Одна девушка в баре села со мной... она пьяная. Гладит мой голова и так смотреть... грустно, очень грустно. Знаешь, как это сказать... чувствовать двое? Вместе?
- Наверное, сочувствовать...
- Да, правильно. Она мне сочувствовать. Это так: пей свой коньяк, бедный немец, считай своя марка, а наше, нас - это нет... Нет! Для тебя. Не понятно.
- Не понять?
- Да. Никогда! Никогда не понять! - Он быстро плеснул себе коньяку и опрокинул разом. - А она - эта девушка - все смотреть и гладит голова моя, гладит... У неё даже слезы. Вот, кажется, выпить сейчас, по-вашему хлопнуть стакан... и - на земля - лбом! И... как это... ну, поклон?
- Кланяться?
- Да, кланяться на четыре сторона. Вы простить меня, что я русский нет. Не русский, так? Да?
Он выдохнул, нарочито резво вскочил и выбил чечетку. И эта чечетка в исполнении утонченного эстета от европейской хореографии выглядела самым безумным и диким вывертом, который Надя видала когда-то. Он был на грани, Петер. На грани срыва, слома, отчаяния. Он не прикидывался - нет. Он жил с этим огнем в крови, - огнем, который, что ни день, выжигал ему душу.
- Надя. Надя... Ты любишь... - он задохнулся, но быстро выровнял дыхание и закурил. - Ты любишь Достоевский?
- Не знаю, наверное... Меня один парень в училище Настасьей Филипповной звал.
- А я хочу читать по-русски. Начать уже. Только это очень медленно у меня и... тоска.
- Тоскливо?
- Да, тоскливо. Помнишь я говорить, то люблю парижские этуаль? Они наслаждаться все! Так сильно...
- Наслаждаются всем? - Надя устала - её начал изматывать этот надрывный и мучительный разовор.
- Да! Всем! И это в их танце. Но только в Москве я понять - у них страдание нет.
- Ты хочешь сказать, что в их танце - недоступность страданию? Так?
- Да, да, недоступность! Это очень хорошо... ты сказал. А вы, русские балерины... Я видел Федорова. Это... она брать твое голое сердце и гладить его так нежно и... ласка?
- Ласково.
- Мне трудно говорить это...
- Да. Я понимаю...
- И так... ласково наклоняться над это сердце как мама над головка свой сын, она жалеет тебя и... плакать, потому что ты плакать тоже, - ты, который забыл, что такое страдание. Который жить в доме, который закрыт на ключ. И сердце - тоже на ключ. А ключ нет - я потерял... Только, если ты...
Петер говорил все медленнее, будто в полудреме, но все так же неотрывно глядя на Надю. Голова его мало-помалу клонилась к плечу.
- Ты... тоже. В тебе это есть - эта тайна. И Беатрис, и Дева вместе. Ты моя ewige Weibliche.* И я знаю - ты танцевать так, как я видеть мечта. Ты можешь все, меine liebe! Только любить меня... нет. Ты... стать моя жена? - он с трудом поднял голову и взглянул на нее. В глазах стояли слезы.
___________________
* Вечная женственность ( нем. )
Надя бережно и осторожно погладила его ладонь, бессильно лежащую у края стола. И покачала головой.
- Нет, Петер. Прости меня, но... я не знала, что ты ко мне... так серьезно. Я не хотела причинить тебе боль. Петер, милый, тебя ждет Европа весь мир, и скоро ты будешь вспоминать эту зиму, Москву не так... обостренно. Ты меня понимаешь? Мир растворит твою боль. И... я давно хотела сказать: спасибо тебе! Ты помог мне, ты заставил меня поверить, что я что-то могу... настоящее, большое. Всерьез. И если я все-таки стану балериной, то это из-за тебя. Это твой мне дар!
- Нет, это ты подарила. Знаешь, я люблю этот город. Москва. Потому что есть ты. Твоя страна... я приехать случайно. Я увидел силу - эта сила есть как река. Как Рейн. Когда он выходит из берега. Это так... Только такая боль... я знать нет. Никогда! Все! Больше говорить нет! Слова нет... Ты... завтра премьера. Надо отдыхать. Потом я тебя видеть снова. Лети, meine liebe! И... как вы говорить... прощай!
Он тяжело поднялся, поцеловал её руку и, неестественно выпрямленный, весь словно выжженный изнутри и от этого почти ничего не видящий перед собой, вышел из гримуборной.
Какое-то время Надя сидела молча. Потом заплакала. И, борясь со слезами, открыла старое издание Метерлинка, - эта книга в оливково-зеленом переплете все время лежала на её столике, - и начала читать вслух, то и дело утирая глаза и всхлипывая.
"Ужели там вверху начертано, что нет прощенья, что любовь навеки проклята и нет ей искупленья? Поведай мне, открой!.. Нет, не погибла я, коль не захочешь Ты... Молю я о возможном! Один лишь только знак; о, небольшой лишь знак, чтоб я одна видала... И если тень лампад, что на лице Твоем покоится смиренно, подвинется на волос, я не уйду отсюда!.. Я не уйду отсюда!.. Взгляни же на меня, о Пресвятая Мать, я превращаюсь в зренье, я жду, я жду, я жду!.."
Надя закрыла книгу, немного успокоилась и взглянула на лампадку перед иконой. Тень на стене не двигалась...
* * *
В день премьеры Надя заперлась в гримуборной задолго до начала спектакля. Костюмерша уже зашнуровала и зашила ей костюм на спине - длинную струящуюся тунику, стилизовнную под монашеское одеяние. На голове её был намертво закреплен парик: по спине рассыпались волной длинные - ниже пояса - золотистые волосы. На них - прозрачное покрывало, обрамляющее лицо и заколотое под подбородком.
Надя сидела, выпрямившись и пристально глядя в зеркало. На лицо её падала тень от зажженной лампады.
В дверь постучали. Она не хотела открывать, но стук повторился неугомонный, резкий, настойчивый. Вздохнув, она поднялась и повернула ключ в замке. В гримуборную вплыл необъятный букет хризантем, а за ним появилась Маргота.
- Привет звездам российской сцены! На-ка вот, и чтоб не вздумала мандражить! Это не поздравление, - рано тебя поздравлять, - это просто чтоб душа успокоилась. Гляди на них и ни о чем не думай! Все будет хорошо! Поняла? - она поцеловала подругу.
- Ты чего днем не зашла? Мы же договорились...
Надя разворачивала хрустящий целлофан, стараясь не глядеть на подругу. Ее появление, да ещё с этим букетом, было сейчас не к месту и не ко времени.
- А я... гуляла.
- Чего-чего?!
- Гуляла! По городу. Знаешь, есть в Москве всякие садики, дворики... бульварчик Тверской!
