Федор Кнорре - Одна жизнь

Со страхом Леля прошла у нее за спиной и увидела старое лицо ее сына со сжатыми на лбу грубыми морщинами, так что казалось, он хмурится.

Старушка принималась озабоченно бормотать про себя, отмахивая со лба мух, тихонько касаясь его нахмуренного лба. Видно, ей казалось, что она делает очень важное дело, требующее неусыпного внимания. Она поправила рассыпанные охапки цветов в ногах, зашла с другой стороны, отвернув край толстого покрывала, которым почему-то были прикрыты, против правил, руки. Нагнулась и перецеловала по очереди все пальцы. Это мгновение осталось у Лели как выжженное на живом теле: пахучая одурь вянущих цветов, жужжание мух, желтизна огоньков и эти руки, которые с нежностью целовала мать: большие рабочие, очень загрубелые руки, мирно, навсегда сложенные на груди.

На другой день было воскресенье, и оно тянулось очень долго из-за того, что они оба много молчали и ждали все понедельника.

В понедельник Колзаков сказал:

- Что ж, пора пойти поговорить.

- И я с тобой, - сказала Леля, и они, разговаривая, как всегда, - ей даже легче стало, что кончилось ожидание, - спустились в город, и она, прохаживаясь под каштанами на Приморской улице, ждала, пока он ходил к комиссару в военкомат.

И после этого жизнь опять потекла как будто по-прежнему. Где-то шли своими путями посланные бумаги, потом Колзакова вызвали на врачебную комиссию, проверяли зрение.

В разговорах они теперь допускали, что им придется уехать, может быть очень ненадолго даже расстаться, но потом, "когда все опять станет хорошо", они опять вернутся сюда и будут именно тут, у моря, жить всю жизнь вместе.

Вечерами они по-прежнему вслух читали "Историю архитектуры", необходимую книгу, если бы Колзаков окончательно решил идти учиться в архитектурный. Останавливая чтение, они подолгу рассматривали иллюстрации. Египетские или греческие храмы, стадионы, колонны, портики и своды. И море за окном так же синело в ясные дни и било волнами в берег, и горы стояли на своих местах, но все уже как бы сдвинулось, перестало быть падежным, неизменным. Все кончилось в их жизни так неотвратимо, как будто их несло быстрым течением по реке к далекому водопаду и им не оставалось ничего, кроме как ждать, когда они увидят впереди белую пену над водоворотами.

Бесшумно, как дома на немом экране в кино, рушилась, здание за зданием, их жизнь, задуманная, загаданная навсегда.

Не было смысла договаривать до конца то, что все равно сама жизнь завтра договорит и сделает. Уже все вокруг переставало им принадлежать: и море, и самый их дом, и, кажется, даже завтрашний день. Завтрашний день еще принадлежал. А ближайший понедельник?.. Они уже начали считать дни...

"Телеграфно срочно подтвердите выезд тчк начало сезона театре пятого сентября..."

Ничего еще не сдвинулось с места, все стояло на своих местах: дом, терраска; керосиновая лампа, попыхивая от ветра, освещала стол у окна и прижатую чугунной подставкой лампы узкую полоску телеграммы. Уже темнело, и птицы молчали, кроме одной, которая пищала в гуще зелени тоскливо, как потерявшийся цыпленок, и в свете, падавшем из окна, мохнатые медвежьи лапы раскидистого кипариса вдруг начинали раскачиваться, точно тянулись куда-то и не могли достать. На душе у Лели была тяжесть, точно в телеграмме было сообщение о чьей-то смерти. Она думала о странной власти этой бумажки. Она пришла и лежит теперь под лампой, и вот горы и море и вся твоя теперешняя жизнь уже исчезают, уходят из твоей жизни.

Так рухнул их последний план: уехать вместе, в один город. С отчаянным мужеством они решили даже не прощаться. Это для жалких, слабовольных хныкальщиков и нытиков - старомодные прощания, торопливые поцелуи у подножки отходящего вагона. Они и так знали, что будут всегда вместе, они-то держат судьбу в своих руках, уверены в себе, и все у них ясно и решено.

Они не будут тянуть жалкие минутки расставания. С гордо поднятой головой они пойдут навстречу испытанию. Правда, Колзаков поддался не сразу, он не прочь был бы попрощаться, как все. Но и он не устоял перед Лелиным напором. Они поцеловались крепко, коротко, улыбнулись, и она ушла, не оборачиваясь, только у первого поворота дороги остановилась и весело помахала рукой и почти побежала вниз к набережной, стискивая зубы, стараясь не глядеть по сторонам, с отчаянием чувствуя, как ужасно любит всю эту пыльную дорогу, готова обнять каменные столбы старых ворот с арабскими письменами, кривые деревья, нависавшие над дорогой, и самый воздух, и ручеек, который чуть шевелился на дне оврага, шурша камешками.

На море ходили большие волны, ветер носился по пристани, все, держась за шапки, кричали задыхающимися голосами, отворачиваясь от ветра. И Леля стояла, пряча лицо в воротник пальто, чтоб легче было дышать, а бодрости и гордости у нее осталось только чтоб не завыть в голос при посторонних людях от тоски и страха перед будущим. И вдруг она поняла, что кругом говорят: пароход прошел мимо, не заходя в порт из-за шторма, а следующий будет только завтра, если уляжется ветер. И она, задыхаясь от счастья, точно ее прямо с места казни отпустили домой, сняли с шеи жесткую веревку и сказали: "Ладно уж, не будем тебя казнить, беги куда хочешь!" - мчалась в гору, домой, к своей жизни, которую ей вдруг возвратили, отдали обратно в самую последнюю минуту...

И снова у них было утро, и был долгий день, и длинный вечер, и вся ночь, когда они без сна лежали, держась за руки, как брат и сестра, боясь слово проронить, широко открытыми глазами вглядываясь, стараясь в темноте увидеть свое будущее, спаянные теперь чем-то большим, чем любовь мужчины и женщины, соединенные каким-то братством любви, когда уже все равно, мужчина ты или женщина, - просто два человека, которые знают друг о друге больше, чем все другие, очень жалеют и способны страдать один за другого гораздо больше, чем за самого себя. Еще неожиданней было чувство глубокого братства со многими другими людьми, которых научаешься чувствовать и любить, полюбив одного, - когда вдруг понимаешь, что люди вокруг тебя это не "соседи", не "товарищи по работе", а наши товарищи по жизни, которые тоже когда-нибудь лежали вот так же в темноте, держась за руки, и тосковали, и жалели, и надеялись, и приходили в отчаяние, и любили, и так же старались увидеть свое будущее, угадать, что их ждет.

Пароход пришел наутро, и они простились, поцеловавшись у трапа, как все. И были почему-то удивительно спокойны, и Леля долго видела его с уходящего парохода, и город, так недавно надвигавшийся на нее со своей незнакомой, непонятной жизнью, теперь самый родной город, уходил назад, за высокий мыс. И, уже потеряв друг друга из виду, они все еще улыбались: ведь так ненадолго они расставались, на недели, пусть даже на месяцы... Кто мог тогда знать, что на долгие, долгие годы. И вот теперь все возвращается, надо только пристально смотреть вперед, все огромное море уже остается позади, и скоро возникнет вдали белая кромка прибоя в заливе у подножия зеленеющих гор...

Утро еще не наступило, а в белой палате госпиталя светло, как ясным днем. Сердце, кажется, совсем перестало биться. Только тем и живо, что ноет легкой тревожной болью. Сейчас это совсем почему-то не беспокоит, на душе спокойно, и голова ясна... Значит, теперь опять придется долго лежать, терпеливо ждать и не двигаться, и тогда... неизвестно, что будет тогда. Что-то хорошее, только думать сейчас об этом нет сил.

"А может быть, я умираю?" - вдруг спокойно возникает странная мысль. Она прислушивается. Разве так умирают?.. Нет, наверное, нет.

Письмо тихонько шуршит в ответ на легкое пожатие ее пальцев.

- Ведь это называют счастливой любовью... когда всю жизнь... Всегда вместе... Почти всю жизнь вместе. В разных городах? Иногда это было так тяжко, но не это главное... А может, все-таки это уже смерть?.. Нет. А почему тогда я о ней думаю? Всю жизнь я очень ее боялась, а теперь не страшно... Да ведь я же и не думаю умирать, чего же бояться! Люди умирают в одиночестве среди шумных городов, в домах, переполненных людьми, в тоске и угрюмом отъединении от всех, точно больные животные, брошенные своей стаей в пустыне. И люди в каменных одиночках умирают, чувствуя на руках прощальные пожатия теплых ладоней, слыша печальные, полные любви голоса... Но это герои, а я-то ведь слабая и так боюсь... И все-таки почему-то мне не страшно... хотя кажется, что-то кончается во мне.

"Прошла жизнь"? Неужели это про меня сказано? Странная жизнь у нас, актеров... Собирается много людей в зрительный зал. Звучит музыка. Мы поем, играем. И уходим. И что же остается? К чему все это?.. Ах, если б можно было проследить, как люди расходятся из театров, во все стороны растекаются их пути, как невидимые ручейки. Во все стороны текут неисчислимые струйки, прокладывая свою дорогу. И может быть, через десяток лет где-то очень-очень далеко - в каком-то городе или стране, которой мы и не видали, - окажется, что маленькая Джульетта научила кого-то любить, и, может быть, мы, сами слабые, часто ошибающиеся, все-таки научили других быть сильными, научили, как умирать за Родину, научили верности и как отвечать врагу на допросе, как ненавидеть подлость и насилие, ложь, научили, где нужно прощать и где ненавидеть.