— То-то вы во все сами любите входить… Не полагаетесь на других.
— У других тоже довольно работы. И другие не сидят сложа руки…
Гобзин молчал и, опустив глаза, постукивал пальцами по столу. Ордынцев знал, что это постукиванье было обычной прелюдией к серьезному разговору, и, конечно, догадался — к какому. Он взглянул на «умного мужика», как называл он бывшего председателя правления, с которым служил около четырех лет и не имел никогда никаких неприятностей, хотя нередко и вел с ним деловые споры. Взглянул, и по тому, что широкий облысевший лоб Гобзина не был сморщен, скулы не двигались и широкие плечи не ерзали, заключил, что Гобзин в хорошем настроении.
И получение прибавки казалось ему теперь не невозможным. Недаром же «умный мужик» зашел сюда и говорит ласковые слова. «Только надо держать с ним ухо востро. Он — лукавая шельма!» — думал Ордынцев, имея некоторое понятие о Гобзине-старике и из личных наблюдений и из некоторых сведений о том, какими мошенническими проделками полна биография этого «нашего известного» практического деятеля, портрет которого еще недавно был помещен в одной из газет, особенно покровительствующей «истинно русским» людям, по поводу крупного пожертвования Гобзина на церковно-приходские и технические школы.
Знал также Ордынцев, как ловко он обошел одного неподкупного сановника, удостоившись чести взять от его супруги пятьдесят тысяч для помещения их в деле. Пятнадцать тысяч, которые ежегодно вносил Гобзин своей верительнице в виде прибыли на ее капитал, невольно убедили в его коммерческих способностях молодую женщину, что было, разумеется, очень лестно для Гобзина, понимавшего, как важен иногда бывает в коммерческих делах учет женского покровительства. Старик умел, как он выражался, «учитывать» разные знакомства и связи и не раз, бывало, удивлялся Ордынцеву, что он не «учитывает» своих приятельских отношений к Никодимцеву. Давно бы назначили Василия Николаевича директором правления от правительства. Получал бы себе семь тысяч и ездил бы раз в неделю в заседания. Чего лучше?
Пробив несколько раз по столу трели, Гобзин поднял глаза на Ордынцева и добродушно-шутливым тоном проговорил:
— Признаться, Василий Николаевич, вы даже и меня, дорогой, огорошили!
— Чем? — спросил Ордынцев, хотя и отлично знал чем.
И в то же время подумал: «Тебя, старая шельма, ничем не огорошишь!»
— Мне сейчас сын обсказал, какую вы нам загвоздку закатили… Простите, что я вам скажу, Василий Николаевич?
— Говорите.
— Такого, с позволения сказать, чудака, как вы, по нонешним временам не найти.
И старик рассмеялся, показывая свои крупные белые зубы.
— В чем же вы находите чудачество?
— Да, помилуйте, Василий Николаевич, уж если прямо говорить, так это даже довольно неосновательно с вашей стороны… Вам, не в пример прочим, как служащему, которым правление особенно дорожит, назначают прибавку, а вы, с позволения сказать, выкидываете неслыханную штуку. Это не порядок, дорогой Василий Николаевич… И ради чего? Ведь я знаю, вам по теперешнему вашему положению очень нужна прибавка.
— Нужна.
— Вы вот и вечерние занятия берете… Себя только измориваете… И вместе с тем такой камуфлет! На двенадцать тысяч нас хотите ахнуть. За что? Ежели мы вам хотим дать прибавку, обязаны мы, что ли, другим давать?
— Но вы и мне не обязаны…
— Эх, какой вы, Василий Николаевич!.. Положим, не обязаны, но вы нам нужны. А нужного человека нужно держать всыте. Надо, чтобы он был доволен… А то вас то и гляди переманят… Верно, уж есть предложение, а?
Ордынцев рассмеялся.
— Нет, Прокофий Лукич. Да я пока и не собираюсь уходить…
— Не собираетесь, а между тем, если будете недовольны, соберетесь… А вы нам нужны… И часть свою знаете, и не подведете… И на съездах толково говорите… Мы за то и предлагаем вам шесть тысяч с половиной вместо пяти… И больше дадим. Семь можем дать, если…
— Если что?
— Если вы, Василий Николаевич, не станете бунтовать! — шутливо проговорил Гобзин. — Получайте свою прибавку, а потом мы обсудим вашу просьбу о других служащих… Идет, что ли?
— Нет, Прокофий Лукич, не идет… Я вам, вы говорите, нужен. И мне нужны мои помощники, и я, как вы, люблю, чтоб нужные люди были довольны…
— Это вы моей же палкой да меня по шее? Ну, с вами не сговоришь… Будь по-вашему, но только скиньте процентов двадцать с этого списка! — сказал Гобзин, вынимая из кармана список Ордынцева. — Уважьте меня.
Ордынцев согласился и благодарил Гобзина.
В свою очередь и Гобзин сказал, что он только ради Василия Николаевича согласился на его просьбу… Он, мол, понимает, кто чего стоит…
И, вставая, прибавил, пожимая Ордынцеву руку:
— А в будущем году вам будет дан двухмесячный отпуск, Василий Николаевич. Вам надо хорошенько отдохнуть и поправиться… Вы ведь раньше не пользовались отпусками. Да с сыном… того… поснисходительнее будьте… Я ему уж наказывал, чтоб он не форсил… Молод еще… Не понимает людей… Не того ищет в них, что следует… Ну, очень рад, что мы «оборудовали» с вами дело… А затем прощайте пока, Василий Николаевич…
II
Необыкновенно радостный возвратился в этот день домой Ордынцев и, целуя отворившую ему двери Шуру, проговорил:
— Ну, Шурочка, теперь мы с тобой лучше заживем… Через две недели будем получать прибавку к жалованью… Тысячу пятьсот. Да награды получу столько же. Понимаешь, у нас три тысячи будет… Вечерние занятия побоку… А летом мы на два месяца поедем с тобой в Крым… Рада, деточка?
— Еще бы не рада… Главное, рада, что ты эти вечерние занятия бросишь… Не будешь так уставать. Ну, идем обедать, папочка… Суп подан… Идем, а то остынет, а ты любишь горячий… За обедом все расскажешь.
— Сию минуту, моя хозяюшка. Дай только руки вымою!
Тем временем маленькая хозяйка еще раз оглянула стол, все ли в порядке, и шепнула кухарке:
— Говядины не передержите, Аксинья. Папа не любит.
— Не передержу, барышня… Не бойся, хлопотунья!
— И огурцы чтобы хорошие были…
— Отличные. Нарочно в Офицерскую бегала.
— Ну вот и я! — весело воскликнул Ордынцев.
И он сел за стол, сбоку от Шуры, занявшей, по обыкновению, хозяйское место.
Шура между тем налила отцу маленькую рюмку водки и графинчик унесла в буфет.
— За твое здоровье, Шура! За нашу лучшую жизнь!
Ордынцев выпил и начал закусывать.
— И что за важная селедка… Это ты приготовляла?
— Я, папочка! — радостно ответила Шура, довольная похвалой отца.
— Прелесть… А вторую рюмку нельзя?
— А что доктор сказал?
— Ну не буду, не буду, умница… Наливай мне супу.
Он с жадностью проголодавшегося человека принялся за суп и временами с бесконечной нежностью взглядывал на эту маленькую смуглянку с большими черными глазами, которая так берегла его и так ухаживала за ним. И при мысли, что теперь он может дать лучшее образование своей девочке и доставлять ей больше удовольствий, он чувствовал себя счастливым.
Когда суп был окончен и Ордынцев утолил голод, он стал рассказывать Шуре, как он получил прибавку и как отстоял ее для служащих, и спросил:
— Не правда ли, и ты так бы поступила, моя милая?
— А то как же? Я понимаю тебя, папа. И Гобзин добрый…
— Ну, положим, не особенно добрый, а умный… Он дорожит мною, поэтому мы и поедем с тобою в Крым… И в театр на святки поедем… «Ревизора» посмотрим… И елку сделаем — ты пригласи своих подруг… На какой день назначим елку?
— На первый день… А сколько можно позвать подруг, папочка?
— Зови кого хочешь.
— А не дорого это будет?
— Милая, деликатная ты моя девочка! — проговорил умиленный отец. — Мы дорогую елку не сделаем… Не правда ли?
— Разумеется, самую дешевую.
— У нас на все денег хватит.
— Откуда же ты получишь?
— Сто десять рублей за вечерние занятия да сто рублей прихвачу у нас из кассы в счет наградных. Их в феврале выдадут. Полтораста рублей пойдут на прожиток, а пятьдесят рублей пойдут на праздники… Надо дать сторожам в правлении, нашей Аксинье, дворникам… Надо сделать подарок тебе…
— И сестре и братьям? — спросила Шура.
И тотчас же вспыхнула и взглянула смущенно на отца, словно бы извиняясь.
— Конечно, и им! — ответил отец и тоже смутился.
— А я маме вышиваю одну работу…
— Отлично делаешь! — похвалил Ордынцев.
Он докончил жаркое и отодвинул тарелку.
— Скушай еще, папочка.
Ордынцев отказался.
— Не понравилось? — с беспокойством спросила Шура.
— Очень понравилось, но я сыт… Спасибо за обед… А вот тебе груша… Кушай, детка, на здоровье… Осенью мы их будем с деревьев рвать…
Аксинья убрала со стола и подала самовар. Шура налила чай, скушала грушу и рассказала отцу, что сегодня ее спрашивали из арифметики и из русского.
