Он сел на извозчика и велел везти в больницу, взглянув предварительно на рысака.
«А еще хвалилась своей безупречностью… старая развратная тварь!» — думал, полный презрения к жене, Ордынцев, и многое ему стало понятным. И ее наряды, и ее посещение журфиксов Козельского, и эти даровые билеты на ложи, получаемые будто бы от знакомой актрисы, и кольца, и ее кокоточный вид.
А он-то в самом деле верил, что она безупречная жена, и еще считал себя перед ней виноватым!
«Подлая! И что мог найти в ней хорошего эта скотина Козельский! — мысленно проговорил Ордынцев, испытывая невольное ревнивое чувство к любовнику своей давно нелюбимой жены и в то же время какое-то скверное злорадство, что она, несмотря на свою осторожность, попалась-таки со своим любовником. — Видно, у них там приют для свиданий, и, конечно, Козельский оплачивает свои удовольствия ласкать эту жирную, подкрашенную и подмазанную даму».
Но что было главнейшим источником злости Ордынцева, так это то, что он был в дураках, когда верил ее патетическим и горделивым уверениям в супружеской верности и выслушивал сцены, разыгрываемые именно на тему об ее добродетели.
О, если б он догадывался об этом раньше! Он давно бы оставил эту лживую и порочную женщину, не считая себя виноватым, что она страдает без любви, как она говорила.
«Не бойся, не страдала!» — подумал он.
И семейка Козельских, нечего сказать, хороша! Отец-то каков? А эта барышня, из-за которой гибнет молодой человек! А эта Инна, уловившая в свои сети бедного Никодимцева. И ведь нет средств удержать его от гибели. Он верит в нее, потому что влюблен в нее и потому что она умно проделала комедию раскаяния. Она, наверное, она сама имела бесстыдство познакомить Никодимцева со своим прошлым, рассчитывая на эффект собственного признания.
Так мысленно поносил Ордынцев женщину, с которой говорил раза два и которую не знал, а судил понаслышке и, главным образом, по злоязычным словам своей жены. Полный ненависти и презрения к Козельскому, он готов был теперь ненавидеть всю семью его несравненно сильнее, чем до только что бывшей встречи с женой.
Ему хотелось рассказать об этом кому-нибудь, чтобы знали, как лжива эта женщина. Но когда он вошел в больницу и поднялся в коридор, то все его злые мысли рассеялись при виде Веры Александровны, стоявшей, уткнувшись головой в стену, и глухо рыдавшей.
Ордынцев понял, что все кончено.
— Тотчас после причастия умер! — шепнул ему Скурагин.
— Спокойно?
— Совсем. Он, кажется, и не сознавал, что умирает…
— А об той… о Козельской что-нибудь говорил?
— Ни слова. И после одного ее посещения видеть ее не хотел.
Ордынцев позвал Веру Александровну домой. Она тотчас же покорно согласилась ехать вместе с Ордынцевым. Скурагин остался, чтобы посмотреть, как перенесут тело покойного в часовню, и это почему-то подействовало очень успокоительно на Леонтьеву.
— Побудьте, голубчик, с ним, пока его не вынесут! — сказала она, крепко пожимая Скурагину руку в знак благодарности.
Леонтьев тотчас же отправился, чтобы распорядиться насчет читальщика, панихид, объявлений в газете и похорон, а Ордынцев остался посидеть у Леонтьевой. Пока ставили самовар, она была в детской, и вид двух здоровых мальчиков и дочери, спавшей в комнате Леонтьевой, значительно уменьшил ее печаль о брате. Счастливое эгоистическое чувство матери невольно умеряло горе, и ей самой сделалось стыдно, что она как будто не довольно жалеет брата.
И она нарочно стала вызывать воспоминания о последних его минутах, вспомнила его, казалось ей, молящий о жизни взгляд, обращенный к священнику, вспомнила его исхудалое лицо с заостренным носом, его последний глубокий вздох, и слезы полились из ее глаз, и она почувствовала себя как бы менее виноватой.
Пришла она звать пить чай Ордынцева с заплаканными глазами, но уже более спокойной.
Она начала рассказывать о брате, вспоминала о том, какой он был добрый и веселый до тех пор, пока…
— Надеюсь, она не покажется на панихиде! — неожиданно возбуждаясь, проговорила Вера Александровна.
— От этой барышни всего можно ждать, Вера Александровна.
И, чтобы отвлечь внимание Леонтьевой и вместе с тем поделиться с ней, Ордынцев сообщил о том, как он сейчас встретил жену с Козельским.
И Вера Александровна с любопытством слушала рассказ Ордынцева о встрече. Слушала и как будто радовалась, что Ордынцев теперь понял, какова у него жена. Очень порадовалась она за него, узнавши о прибавке и о том, что он поедет с Шурой в Крым.
В полночь пришел муж.
Он рассказал, что все им сделано и что похороны обойдутся недорого; этот разговор снова напомнил Вере Александровне о брате, и она заплакала.
В первом часу ушел Ордынцев, обещая быть завтра на панихиде.
Ордынцев встал поздно и вышел пить кофе в десять часов. Проголодавшаяся Шура уже давно ждала отца. Она всегда с ним пила по утрам кофе.
Отец расцеловал Шуру и, присевши к столу, принялся за чтение газеты, отхлебывая маленькими глотками горячий кофе со сливками. Шура торопливо намазывала ломоть белого хлеба маслом и поставила тарелочку с хлебом около Ордынцева.
Она пила кофе и часто взглядывала на отца. Он, видимо, был не в духе и чем-то встревожен и рассеянно читал газету, очевидно, думая о другом. Он не рассказал ей, как провел вечер и почему поздно вернулся. Подруги ушли от нее вчера в одиннадцать часов, а папы не было…
«Что с ним, голубчиком? — думала в тревоге девочка. — Вчера он был такой веселый, а сегодня…»
— Ты разве хлеба не хочешь, папочка? — спросила она, заметивши, что отец не притронулся к нему.
— Нет, Шура, не хочется…
— Ты, верно, плохо спал?..
— А что, милая?
— Да ты сегодня какой-то сердитый… Уж не на меня ли?
— Что ты, деточка? За что на себя сердиться?.. Я, видишь ли, вчера был в больнице… Там умер брат Веры Александровны, Борис Александрович… Ну вот и отразилось неприятное впечатление от гибели молодой жизни! — объяснил Ордынцев, не смея сказать дочери об истинной причине его мрачного настроения. Не станет же он позорить мать в глазах дочери. Пусть она никогда не узнает ничего позорного для матери.
«А Ольга?» — подумал Ордынцев и вспомнил пререканья между матерью и дочерью, когда они вернулись с фикса у Козельских и он слышал их из кабинета…
«Ольга, наверное, догадывается… И Алексей тоже!» — решил Ордынцев, и это его взволновало еще более.
«Какой хороший пример для Ольги!.. Она уж и так порядочно испорчена, а теперь что будет с ней?!»
И он ничего не может сделать! Ничему помешать, что бы ни случилось!
Раздался звонок.
Ордынцев взглянул на часы. Было половина одиннадцатого.
«Аккуратен, как хронометр!» — подумал Ордынцев.
— Это, верно, Алеша, папа! — сказала Шура, выбегая в переднюю, чтоб встретить брата.
— Наверное, он! — проговорил отец, откладывая в сторону газету.
Он не испытывал ни малейшей радости в ожидании сына, но когда он вошел, по обыкновению свежий и чистенький, красивый со своими большими серьезными голубыми глазами и тонкими чертами изящного лица, щегольски одетый в длиннополом студенческом, сюртуке, — отцовское чувство невольно сказалось в смягченном взгляде и в просветлевшем на мгновение лице.
«Молодец!» — невольно пронеслось у него в голове и отозвалось на сердце.
— Здравствуй, папа. Здоров, надеюсь! — проговорил свое обыкновенное приветствие Алексей.
И, пожавши протянутую ему руку, сел против отца и прибавил:
— Ольга и Сережа кланяются тебе и извиняются, что не придут сегодня к тебе. Ольга едет в концерт, а Сережа, по обыкновению, что-то долбит…
О матери он не обмолвился ни единым словом.
— Спасибо за поклоны. Здоров, как видишь… Кофе хочешь?
— Благодарю, не хочу. Только что пил! — с обычной своей основательностью ответил молодой человек.
— Выпей, Леша… Я тебя прошу, выпей… Попробуй нашего кофе! — почти умоляла Шура в качестве хозяйки, желавшей похвастать кофе, который казался ей совсем не таким, какой пьют другие, а каким-то особенно вкусным.
Алексей не понял или не соблаговолил понять, сколько удовольствия доставил бы он маленькой сестре своим согласием выпить чашку, и спокойным, авторитетным тоном сказал ей:
— Не приставай, Шура. Ведь я говорю, что только что пил.
— А разве одну чашку… ну, полчашки нельзя?
— Нельзя. Я свои два стакана выпил и до завтрака ничего не ем. Надо, Шура, и в еде соблюдать порядок… Это крайне полезно.
Шура примолкла. Отец едва заметно усмехнулся.
— Так налей мне третий стакан. Твой кофе действительно прелестен! — сказал Ордынцев, чтоб доставить удовольствие Шуре.
При всем желании поговорить с сыном, Ордынцев как-то не находил темы и несколько стеснялся этим.
