— Марья Николаевна, какими судьбами! — воскликнул Егор Александрович в гостиной.
В его голосе послышалась радость.
— Здравствуйте, добрый мой… Тысячу лет не видала вас, — проговорила Марья Николаевна торопливо. — Ну, да теперь некогда говорить… Мне говорили, что у вас каждый день бывает доктор… Не у вас ли он?
— Нет, но будет сейчас… А что?
— Ах, несчастие! У Марфуши сын заболел… Дифтерит, кажется… Я не знаю, но боюсь… Ведь он у нее один… Милый, скажите доктору, чтобы сейчас же… Вы знаете, где живет Марфуша?
— Да, знаю…
— Ну, так укажите ему…
— Так подождите его…
— Нет, нет, я туда поеду… Нельзя ее одну оставить… Знаете вы их, еще что-нибудь натворят, глупые… Этакая ведь беда!..
Она в волнении пожала руку Егору Александровичу и быстро вышла из комнаты. Поля, совсем помертвевшая, вошла в гостиную.
— Что это? — глухо сказала она. — Марья Николаевна была?
— Да… Какое горе у бедной… У Марфуши сын захворал… Скорей бы доктор приехал…
Егор Александрович посмотрел на часы.
— Поехать ему навстречу — разъедешься, пожалуй? — в раздумье рассуждал он, не зная, что делать.
— Да ведь дифтерит… это прилипчивая болезнь?.. — сказала Поля.
— Да…
— Так как же?..
Он рассеянно ответил, все еще глядя на часы и соображая:
— Ну, Марье Николаевне не до этого… Мальчуган же ее крестник… Да она и любит Марфушу, как сестру…
— Да я не о том, — отрывисто сказала Поля. — А как же вот к вам пришла… Еще пристанет… к вам… Тоже о других-то не думает… На самоё-то смерти нет.
Егор Александрович раздражился и почти с отвращением взглянул на Полю, точно он был готов в эту минуту раздавить ее ногою.
— Сердца-то у тебя нет! — запальчиво сказал он. — Тут люди заботятся о спасении жизни других, о себе забывают, а она…
У Поли мгновенно опустились руки. Ее точно холодной водой облило. Он закусил губы, уже сердясь на себя за невольную вспышку. В последнее время он особенно упорно наблюдал за собою, чтобы подавлять всякие порывы раздражения и гнева. Но это давалось нелегко. В эту минуту подъехал доктор. Егор Александрович торопливо пошел ему навстречу.
— Доктор, прежде всего поедемте в другое место, — проговорил он, пожимая руку доктору. — Сюда потом заедете, а там дифтерит… отлагать нельзя…
Он торопливо пошел с доктором к выходу… Поля не трогалась с места…
— Окаянная! окаянная! — шептала она, тупо смотря перед собою. — Немудрено, что не любит… Ненавидеть будет…
Она начала себя бить кулаком в лоб.
— Всех только клянешь, да ругаешь, а сама… Ах, ты, проклятая!.. Ни на этом, ни на том свете не простится!.. Как собака издохнешь!..
И что-то вспомнив, она с горечью проговорила, повторяя слова Егора Александровича почти его голосом: «Сердца у тебя нет! Тут люди заботятся о спасении жизни других, о себе забывают, а она…» Голубчик, голубчик мой, — крикнула она вдруг рыдающим голосом, — никогда не буду, никогда!.. Прости, прости, родной мой!.. Загубила тебя, загубила!.. Ангельская ты душа…
И вдруг широко раскрыв глаза, с открытым ртом, она смолкла, вся похолодев.
— А ребенок? — каким-то вздохом прошептали ее синеющие губы. — Он как же!.. Вместе со мною?.. Нет, нет, что ребенок?.. Его… пусть… свободен будет…
Она, шатаясь, заметалась по комнате, точно что-то отыскивая ощупью; случайно натолкнулась на дверь, ведущую к террасе; побежала по дорожке, как-то бессознательно делая движения рукой, как бы стараясь за что-то ухватиться, придержаться, чтобы не упасть; добежала до беседки над обрывом и сбоку, где была живая изгородь, быстро, бессмысленно раздвинув ветки колючего кустарника, ринулась вниз.
Послышался сильный всплеск воды…
Сентябрь пришел к концу; наступил октябрь. Дождливые дни снова сменились ясными и замечательно теплыми осенними днями. Но эти дни, несмотря на тепло, уже не походили на те августовские дни, когда в воздухе еще не слышалось осенней свежести, когда деревья в саду охотничьего домика еще были вполне зелены, когда здесь все было еще в полном цвету. Теперь весь сад, сильно запущенный за последние дни и давно не метенный, был полон желтых и красных листьев; в клумбах цвели почти одни астры, напоминавшие своими безжизненными цветами выцветшие искусственные цветы, да кое-где виднелись еще в вышине грубые, яркие цветы георгин, вытянувшихся выше человеческого роста. На ступенях террасы охотничьего домика сидел Егор Александрович в своем обычном костюме, — серой суконной блузе, подпоясанной кожаным ремнем, в высоких сапогах. Он был неузнаваем: казалось, он и вырос, и возмужал за последние дни, и в то же время осунулся, похудел и побледнел; он стал шире в кости, но юношеская мясистость исчезла, черты лица приняли более резкий характер, утратив округлость; в последнее время он перестал подстригать бороду и баки, еще не видавшие бритвы, и теперь еще лицо было окаймлено мягкими, пушистыми белокурыми волосами, несколько скрадывавшими худощавость лица; но эта худощавость тотчас же делалась заметной, стоило только взглянуть на его глаза: они сильно ввалились и сделались как будто больше, темнее, глубже и смотрели сосредоточенно, серьезно и вдумчиво. Он сидел одиноко, сдвинув брови, не обращая внимания на окружающие его предметы, чертя бессознательно прутом какие-то узоры на песке, очевидно, отдавшись тяжелым думам. Они, казалось, охватили его всего.
— Опять без книги, опять передумываете горькие думы. Так нельзя. Нужно же рассеяться! — послышался около него мягкий и ласковый голос. — Вы изведете себя совсем.
— А, это вы, наш добрый гений, — очнувшись, сказал Егор Александрович и дружески протянул обе руки стоявшей перед ним Марье Николаевне.
Странными стали его руки: широкие, красные, огрубевшие, они не напоминали теперь его прежних выхоленных рук.
— Ну, что наша больная? — спросила участливо девушка.
— Сознание вернулось совсем… Кажется, теперь опасность миновала, хотя, признаюсь вам, именно сегодня я особенно боюсь за нее…
— А что? — тревожно спросила Марья Николаевна.
— Велела позвать священника… отца Ивана… Зачем, зачем?..
Он передернул плечами. В его голосе послышалась щемящая тоска.
— Исповедоваться?
— Да… Зачем же?.. В чем?..
— Ей легче будет, — тихо сказала Марья Николаевна.
Он отрицательно покачал головой.
— Отец Иван утешений не приносит… не умеет утешать…
— Нас с вами… а ее… Взгляните, как его любят крестьяне… На их языке говорит он, их понятия у него… Они верят в одно и то же.
Он тяжело вздохнул.
— Убить он может ее своею грубостью… Она еще так слаба…
— Предупредите его…
— Что вы говорите! Разве он меня послушает? С ним я не умею говорить… знаю все его достоинства, удивляюсь его стойкости и не умею с ним объясняться… на разных языках говорим…
Он что-то вспомнил, проводя рукой по лбу.
— Да, кстати… Просила она потом вас прийти к ней…
— Вы ей сказали, что я ходила за ней? — почти с упреком проговорила Марья Николаевна. — Зачем же?.. Я нарочно ушла, когда она стала говорить сознательнее…
— Я ей ничего не говорил, Марья Николаевна, — ответил он. — Она сама пожелала… Не знаю зачем, но… боюсь я… Нужно ли вам идти к ней?..
На его лице отразилась душевная тревога. Марья Николаевна подняла на него вопросительные глаза.
— Я же вам все рассказал, — пояснил он. — Вы знаете, что она подозревала меня, вас… ревновала…
Молодая девушка в смущенье смотрела уже в сторону, избегая его пытливого, тревожного взгляда.
— Я боюсь, что она может сказать вам что-нибудь неприятное, обидное, — продолжал он.
— Мне все равно, — тихо ответила она. — Она так несчастна, что… Мне все равно… Я пойду.
Он молча взял ее руки и поднес их к губам. Она не отняла их, не изменилась в лице.
— А дома все та же война? — спросил он. — Война из-за нас…
— Я не обращаю внимания, — ответила Протасова. — Вы знаете, отец дал мне полную свободу давно. Он уверен во мне. А эти сумасшедшие старухи… Что мне они? Мне только досадно, что отца теперь нет здесь. При нем не было бы и этой войны.
— Вы много, много сделали для меня, для Поли… Без вас я потерял бы голову… Как ни стараюсь я, а все еще не могу вполне закалить себя… барич!..
Она покраснела и переменила разговор…
С того дня, как Поля бросилась в воду, Марья Николаевна почти безвыходно пребывала в охотничьем домике. Не много было этих дней; но они могли показаться целою вечностью. Полю вытащили из воды в бессознательном состоянии, хотя с очевидными признаками жизни. Вытащил ее кучер Дорофей, водивший лошадей на водопой. Прежде чем люди успели прийти к какому-нибудь заключению, что делать с утопленницей, в охотничий домик вернулись Егор Александрович и доктор. Девушку внесли в дом и тотчас же пришлось послать за акушеркой. Егор Александрович совершенно растерялся и ходил, как во сне, торопя всех и каждого, хватаясь то за ту, то за другую вещь, спрашивая по сто раз доктора, есть ли опасность, не нужно ли чего-нибудь сделать? Потрясение было слишком неожиданно. Когда Мухортову сказали, что Поля, вероятно, выживет, но что ребенок мертв, он не выдержал и разрыдался такими горькими слезами, как плачут женщины и дети. Когда ему сказали, что приехал становой снять допрос, он чуть не бросился его душить в порыве бешенства, пробудившегося в нем при первом грубом слове. В эти страшно тяжелые минуты явились около него две личности, одинаково тепло отнесшиеся к нему. Это были Павлик и Марья Николаевна. Первый неумело, как юноша, вторая с чисто женским чутьем и ловкостью услуживали Егору Александровичу, утешали его, помогали в уходе за Полей, лежавшей без сознания. Егор Александрович не благодарил их и пользовался их услугами без возражений, распоряжался ими и посылал их то туда, то сюда; только через три-четыре дня он немного оправился, совладал со своими нервами и почти с ужасом заметил Марье Николаевне:
