или перечитать, и как раз открыл для себя террасу на крыше. Мои друзья Фрэнк и Клод еще никуда не уехали, да и Нора только собиралась в Европу. Нора, если не торчала у Фрэнка, иногда приходила и готовила нам на двоих цыпленка по-корнуолльски – при том что мы оба знали, что на самом деле она явилась поплакаться мне, как тяжело жить с Фрэнком и как ей не терпится ненадолго от него избавиться, – поэтому они и постановили, что на лето станут разъезжаться. Затея с цыпленком по-корнуолльски и полулитровой бутылкой вина всегда завершалась слезами. Однажды вечером мы поехали в Бостон посмотреть «Энни Холл». Она весь фильм смеялась: я никак не мог понять почему и в итоге пришел к выводу, что Фрэнк, видимо, прав, она немножко ку-ку. Мне и в голову не пришло, что я еще просто не понял юмора Вуди Аллена. До Калажа – как я теперь сознавал, воскрешая в памяти те весенние дни, – еще оставалось жить несколько месяцев, он как бы еще не родился. Иными словами, было время, когда Калаж еще не ворвался в мою жизнь и не переиначил ее ритм. Я пытался восстановить этот сбитый ритм, но, похоже, не очень хотел, хотя двигаться дальше по этой дорожке, из кафе в бар, снова в бар и в кафе, казалось мне, как ученому, непредставимым. А теперь непредставимым мне казался Кембридж без Калажа. Тем не менее после часа, проведенного у Ллойд-Гревиля, я начал вновь обретать уверенность в себе, а вместе с уверенностью и былую любовь к науке, к Кембриджу и к той жизни, которую он передо мной открывал.
Получив временное ободрение от Ллойд-Гревиля, я стал чаще возвращаться в Лоуэлл-Хаус. Мне нравилось ходить туда почти ежедневно. Нравилось, что у меня есть свой кабинет, где можно принимать студентов и обсуждать их работы. Нравились и новые студенты. Все магистранты по истории и литературе оказались сверх обычного толковыми и начитанными, большинство говорили как минимум на одном иностранном языке. У студентов завелась привычка дожидаться меня после обеда под дверью кабинета. Мы беседовали о книгах, которые они собирались прочитать, составляли списки, болтали, говорили о жизни, что неизменно означало либо секс, либо отсутствие секса. С одной студенткой я обсуждал тему ее дипломной работы, которую, в принципе, уже выбрали в начале мая, прежде чем она уехала в Европу. Прошло пять месяцев, она сильно загорела, увереннее говорила по-французски и очень хотела поехать в Париж на Рождество. Я не видел парижского Рождества уже лет десять. Иногда я проводил у себя в кабинете консультации или приглашал кого-нибудь на кофе после обеда, и не было ничего лучше, чем ощущать себя снова на одной волне со всеми остальными обитателями Кембриджа, смотреть в окно на главный двор, где, когда переваливало за полдень, студенты и молодые тьюторы торчали часами, развалившись на пляжных полотенцах, читали и учились, будто нет у них иных забот в мире, над ними величественным дозорным взметалась колокольня с синим куполом, за ними заботливым взглядом следило это уютное поместье, райское местечко по имени Лоуэлл-Хаус. Для каждого из них Гарвард на несколько лет поставил заслон от мира и сам сделался миром.
Калажу в этом мире места не было, но я прекрасно знал, что он так или иначе в него вторгнется.
Через несколько дней после встречи с Ллойд-Гревилем я столкнулся с Калажем в кафе. Он сказал, что по-прежнему плохо спит. Вновь он пребывал – в те дни это случалось часто – в скверном настроении, даже сквернее, чем в прошлый раз. Могу я ему сделать одолжение? Разумеется. Нужно, чтобы я сходил с ним к адвокату. Завтра утром? Да, получится, ответил я. А он договорился о встрече? А оно надо?
– К адвокату нельзя являться просто так, нужно записаться заранее.
– Ну и? Позвони прямо сейчас и запишись, – предложил он.
Но шел уже седьмой час, адвокат наверняка закончил работу.
– Все равно позвони, – распорядился он и извлек номер из своей записной книжечки, предварительно сняв с нее резиновое колечко. Мы позвонили – точнее, позвонил я.
Адвокат трубку снял лично.
Я не успел попросить о встрече, потому что Калаж прервал меня по-французски и осведомился, не может ли адвокат принять нас прямо сейчас.
– А сейчас можно приехать?
– Под «сейчас» вы имеете в виду «прямо сейчас»? – уточнил адвокат, и голос его взмыл, демонстрируя, что мысль совершенно бредовая.
– Maintenant? – осведомился я у Калажа в надежде, что он передумает.
– Oui, maintenant, – подтвердил он.
– Сейчас.
Голос на другом конце заколебался.
– Если честно, я собирался домой.
Я шепотом передал это Калажу. Он тут же прижал указательный палец к губам, имея в виду: ничего не говори. Это было эквивалентом музыкального fermata, стратегическое затягивание звука, только на месте звука сейчас оказалось молчание, просчитанное молчание человека, который только что бросил пенни на стол и дожидается, когда вы сделаете то же самое, прежде чем снова поднять ставку. В этом была самая суть задержки. Задали вопрос – и больше ни слова; выложили фишку на стол – не добавляйте еще одну просто потому, что другой игрок заколебался или потому что ваше общее молчание сделалось вам невыносимым.
– Вы когда сможете приехать? – спросил адвокат.
Я вновь прошептал по-французски: сколько, по его мнению, у нас уйдет на дорогу?
– Десять минут.
Я опешил. Обычно на дорогу туда из Кембриджа уходило как минимум в три раза больше.
– Поторопитесь.
Калаж встал, проглотил остатки кофе, оставил мелочь на столе, собрал свои пожитки, и мы вышли. Тут же запрыгнули в его машину, и после нескольких неловких поворотов в узких переулках у реки его огромный таксомотор – танк, «Титаник», БТР, несокрушимая боевая машина – на головокружительной скорости полетел по Мемориал-драйв с колченогой
