после третьего курса он оставил консерваторию и поступил на юридический. Кусок хлеба, видишь ли, ее заботил. Хорош кусок хлеба, поперек горла у всей семьи торчит! И вот вам, пожалуйста, результат — он скоро в психушку попадет! Так хоть бы сидел в нормальной конторе, завещания писал и страховки выигрывал — нет, полез в самое пекло, в самое это зверство криминальное!
Через полчаса они все же легли, хотя будильник скоро должен был подать свой мерзкий голосок…
Спать Аркадию совсем не хотелось, и он, минуя часы изнурительного допроса, который и передать-то на словах невозможно — Надя, это как симфонию Малера объяснять потактово! – стал рассказывать ей с момента, когда Салах, младшенький, любимец и выкормыш умершей сестры, – как он держался, Надя, все эти часы, какая выдержка, воля! – перед внезапно выкинутой на стол фотографией мертвой Джамили побелел, осунулся и затих. Только желвак под глазом вибрировал и бился.
И в наступившей тишине Аркадий сказал ему:
— Ну… Будь мужчиной! Тот кулак на стол уронил тяжело, как крышку погреба, где покойника прячут, и глухо выговорил:
— Надоело… Пиши!
…Вот как оно было, дело-то, Надя. Эта его сестра полюбила солдатика и стала с ним встречаться… Солдат моложе ее лет на пятнадцать, на такой брак отец никогда не дал бы разрешения. А просто встречаться — невозможно, смертельно опасно, родственники приговорили бы немедленно… Она выходила из дому ночью, в мужской одежде, на лицо натягивала черный лоскут.
— С ума сойти… Средневековье какое-то! Маскарад.
Ну и по деревне поползли слухи, кто-то видел незнакомца в черной маске. Наконец, однажды ночью с ней столкнулся ее собственный дядя. Навалился, сорвал с лица лоскут, узнал племянницу, обомлел… плюнул ей в лицо и прямиком направился к Валиду. Все доложил. В этот день Джамиле был подписан смертный приговор. С этого дня она прожила еще три недели.
— Средневековье! – повторила в сердцах Надежда.
Приподнявшись на локте, она всматривалась в лицо мужа. Страдала за него… Тот лежал навзничь и, прикрыв локтем глаза от света прикроватной лампы, вполне задушевного, но все равно слишком яркого сейчас, рассказывал монотонным, охрипшим за ночь голосом, еле шевеля губами. Временами казалось, что он засыпал, голос переходил в бормотание, но Надя не хотела его тормошить, понимала, что это он так отходит …
— Дядя, видимо, не удержался, рассказал все жене, хотя Валид просил покрыть это землей … Та — насплетничала своим сестрам, и пошло-поехало… Слухи разрастались. И в одно прекрасное утро…
…Самое интересное, что он абсолютно ясно представлял себе это и вправду прекрасное утро, одно из тех, когда природа Галилеи чутко отзывается на первое, еще февральское, слабое тепло, а красную мякоть земли чуть ли не за ночь прошивает мгновенная трава пронзительно зеленого, почти истеричного цвета — из-за густой россыпи стронцианово-желтой кашки.
Этим утром Салах вошел к старшей сестре и сказал:
— Я не могу больше смотреть в лицо позору. Один из нас двоих должен умереть.
Джамиля привалилась спиной к стене, как будто он толкнул ее. Закрыла глаза.
Они стояли друг против друга в той комнате, где сейчас жили обе сестры, где прежде болела и умирала мать. И где после ее смерти Джамиля купала маленького Салаха, потому что комната была солнечной и теплой.
— Я, – сказала она. На меловом лице мгновенно зачернились густые мужские брови. – Я умру.
— Как ты это сделаешь?
Он стоял перед ней, высокий сильный мужчина, под глазом дергался желвак, вернее, небольшой шрам: трехлетним, стоя на лестнице, Салах обернулся на зов сестры и упал, глаз чудом остался цел. Она таскала его на спине лет до пяти и помнила теплые выемки под острыми коленками, когда, останавливаясь среди игры, подкидывала его повыше, поудобнее.
— Как ты это сделаешь? – настойчиво повторил он.
— Приму таблетки… – прошептала она.
— Даю тебе два часа, – бросил он. – Через два часа я должен увидеть тебя мертвой!
Вышел, сел в полицейский джип и весь отпущенный ей на казнь срок разъезжал по деревне, остервенело крутя руль, распугивая кур и собак.
Спустя два часа он въехал во двор своего дома. Выйдя из джипа, окинул взглядом все вокруг и увидел, как из колодца посреди двора высунулась судорожно растопыренная рука, потом другая… уцепились за каменный край; показалась мокрая голова сестры: глаза выпучены, губы трясутся…
Несколько мгновений они смотрели друг на друга — он и это ужасное, изжелта-бледное лицо со жгучей красной полосой на шее.
Он кинулся к сестре, подбежал, обхватил подмышки, помогая вылезти.
— Что же делать, что делать… – бормотала она, повиснув на нем и плача взахлеб, как ребенок. – Проглотила двадцать таблеток «вабена» — меня вырвало… Пошла вешаться в подвал — веревка оборвалась… В колодце — там мелко, ушиблась только. Что мне сделать? Скажи — что-о? Ну, убей меня ты, убей меня!..
— Пойдем, – сказал он и потащил ее в подвал, где в ряд у стены стояли мешки с удобрениями, те, на которых нарисованы череп и скрещенные кости и написано: «Осторожно, яд!».
Она рухнула на один из мешков и, облепленная мокрым платьем, сидела, бессмысленно глядя перед собой. С волос стекала вода, лицо посинело от холода, нос торчал, как из чужого лица. Из ноздрей медленно ползли два мутных ручейка.
Салах снял с полки большую мерную кружку, зачерпнул из открытого мешка кристаллический порошок, налил воды из крана, развел.
— Пей! – приказал. Стоял над сестрой и смотрел, как, давясь, она глотает смертельное пойло.
Ее мгновенно вырвало.
Тогда он опять развел в воде химикалии, и снова велел:
— Пей! Выпила, выпрямилась… Качнулась… Медленно стала подниматься по ступеням из глубины подвала… Но на пороге свалилась ничком.
Салах кликнул вторую сестру, та примчалась — вмиг все поняла, завизжала! – но когда он ударил ее наотмашь по лицу, умолкла и стала очень оживленно ему помогать, сверкая алой щекой.
Вместе они заволокли Джамилю наверх, раздели, вытерли насухо полотенцем, натянули зеленый свитер с высоким воротом, чтобы закрыть след от веревки, и уложили в постель…
— И четверо суток та молча умирала в страшных мучениях… – пробормотал Аркадий. – В страшных мучениях… Так, что сердце разорвалось.
Минут на пятнадцать перед рассветом он все же уснул — вернее, ему показалось, что уснул: на повороте сумеречной деревенской улицы мелькнул солдатик и скрылся за углом стеклянной забегаловки в парах тумана… Ах да, солдат… А при чем тут солдат? До него никому и дела нет…
Когда застрекотал будильник, он по-прежнему лежал на спине, закрывая локтем глаза.
* * *
День, как и всегда, начался с селекторного совещания. Аркадий слушал голоса, узнавая всех до того, как назовутся.
— Акко, привет!
— Здорово, Кармиэль, что у вас?
