class="p1">Пережитое на него особым образом подействовало. Заново родившийся, стал он ценить простые житейские радости, получать удовольствие от всего окружающего, просыпаться с мыслью «жизнь прекрасна!» и ложиться с нею же. Не бывало у него плохого, кислого настроения, хандры. То есть бывало, конечно, но много реже, чем у других, да он и не показывал. То, от чего большинство расстраивалось и переживало, отсекалось им напрочь. Он просто не желал об этом думать. Доброта и светлый взгляд на мир и даровали Пете здоровье. Он любил выпить, но в меру, и вкусно поесть, обожал всяческие сборища, галантно ухаживал за женщинами, впрочем не переходя грань, ибо любил жену и отчасти ее побаивался; имел вкус, одевался по моде, хотя не мог позволить себе дорогих вещей, однако брюки всегда были со стрелкой, галстуки – в тон, слегка удлиненные пиджаки идеально схватывали маленькую, и в старости стройную, фигуру, его аккуратность и стильность приводили в пример. Он, например, носил в мастерскую перелицовывать воротнички рубашек, поэтому рубашки жили у него подолгу, и количеству их мог позавидовать любой московский модник.
Сегодня Пете живется несладко, но не брюзжит и не ноет: макароны, сосиски и кусок дешевого сыра есть – и слава богу, а без фруктов и овощей можно обойтись.
Полина очень хотела пригласить Петю в гости в Америку, но начала болеть, не до того стало… Вспоминает об этом Костя на обратном пути в Трехпрудный, нагруженный пакетами с едой, купленной в Елисеевском.
– Да, Полиночка… – вздыхает Петя. – Неужто нельзя было на ранней стадии схватить? Это у нас медицина говно, но у вас-то в Штатах, я слышал, первоклассная.
– Не сказал бы.
– Погоди, тебя же, как ты рассказываешь, спасли. Здесь бы ты, дружок, загнулся. Или инвалидом стал, без нитроглицерина не выходил бы на улицу. А сейчас несешься во всю прыть, как добрый конь, мне за тобой не угнаться.
– Хирургия – да, прекрасная, если, конечно, не отрежут по ошибке ногу здоровую или сиську. У нас перед операцией помечают, что отрезать.
– Шутить над стариком изволишь? Ну-ну, – Петя недоверчиво крутит головой.
Дома на кухонном столе Костя раскладывает пакеты и кульки, Петя подпрыгивает, вопит во все горло, желая публично зафиксировать факт небывалого в его доме изобилия:
– Ой, колбаска копченая, шейка, язычок, сыр швейцарский, селедочка, рыбка красная, икорка, огурчики солененькие, помидорчики, маслинки! И фруктишки! Я клубнику не помню когда ел… А водочку мою пить будем, «Гжелку», у вас в Америке такой нет!.. Загуляем, х… мамин!
Все это ради Пети куплено – себе Костя овсянку взял, тофу, йогурты, творог обезжиренный и овощи. Для завтрака и ужина. Но сейчас вместе с хозяином оттянется по полной программе, разок можно, и плевать на холестерин. Седовласый же радуется, как ребенок: в кои веки такое пиршество, а поесть вкусно он любит – возможностей только нет.
Выпивают по рюмке, Петя набрасывается на еду, не стесняясь Кости – свой же. Мажет маслом ломоть французского батона, сверху красную икорку толстым слоем, рядом семга, лимоном политая, в соседней тарелке тонко порезанный язык, картошечка отварная – эх, благодать…
– Помнишь, как по талонам еду доставали, не деликатесы – самое необходимое, в очередях простаивали? Ужас… А теперь у нас изобилие, денег только нет или мало. Не у всех, конечно, богатеев хватает. А вообще, по Москве не суди – здесь, наверное, как у вас или в Европе, а за сто километров отъезжай – другая картина, большинство, как прежде, огородами кормятся.
Он сметает все подряд, и Костя понимает: недоедает старик, это его хроническое состояние.
– Я, Костик, Раневскую вспомнил. Гениальная была тетка. Я ее частенько на Бронных встречал. Так вот она говорила: «Старость – это когда беспокоят не плохие сны, а плохая действительность».
Утолив первый голод, Петр Абрамович пускается в рацеи:
– Жизнь вокруг странная: кажется, все есть, возможности большие у молодых, кто половчее, те зарабатывают, однако нет уверенности в дне завтрашнем, гайки закручиваются, люди боятся поперек власти слово сказать, и взятки, Костик, чудовищные взятки, берут неприкрыто, на всех уровнях, без взятки ничего не делается… А милиция… Первые бандиты, да нет, страшнее бандитов, откровенные вымогатели. И ложь, бесстыдная ложь кругом. Ты в курсе, что с телевидением? Кстати, не афишируй, что ты из Америки, не любят у нас вашу страну, можешь на неприятности нарваться.
Излагает Петя известное, навязшее в зубах, Костя в курсе многого, что происходит, русское телевидение изредка смотрит, вернее, смотрел, когда в Бруклине жил, – в Манхэттене его не будет, газеты местные на русском просматривает. Да и ездящие в Россию кое-что рассказывают. Петины откровения понятны, объяснимы – и неожиданны: он вроде прежде всегда гнал мысли мрачные. А сотрапезник, словно услышав Костю, спохватывается:
– Нет, не подумай, что на жизнь жалуюсь. У меня все в порядке, главное, на своих двоих, здоров, тьфу-тьфу. И работаю. Пусть гроши платят, а все ж. Хотя, конечно, старикам хреново, особенно одиноким. Остальные как-то крутятся, а вот старики… Ты меня знаешь: я к сердцу близко ничего не допускаю, мне игры там, наверху, до лампочки, гори они все синим пламенем. Прочее – терпимо. Да что я об этом… Ты-то как? Мы же толком и не поговорили. Жениться не надумал? Расскажи про Дину, про внука. Мне интересно, это же с Полиной связано. Ах, какая несправедливость: в расцвете лет женщина ушла…
Они пьют, едят и разговаривают, от «Гжелки» остается граммов сто, Петя хорошо, как он изъясняется, «взял на грудь», захмелел, весел, на подъеме, говорит еще громче, иногда в экстазе кричит, Костя, отвыкнув от Петиных манер, вздрагивает, он ни в одном глазу, в сон не клонит, чувствует себя бодро, будто и не было многочасового перелета.
– Ответь, Петр Абрамович, как на духу: что бы ты сделал, если бы, скажем, внезапно разбогател? – переходит Костя к главному, ради чего, собственно, и приехал в Москву.
– Ты что, опиз…нел?! – откидывается на стуле Петя и руками взмахивает. – Какие деньги?! У меня, ты знаешь, отродясь больших сумм не водилось. Тут одна фирма атакует: сдай нам в аренду свою квартиру года на три, мы за свой счет евроремонт сделаем и жильца подберем, шестьдесят процентов оплаты месячной нам, сорок – тебе. Так в Москве многие делают. Сами снимают маленькую квартирку или на дачах обретаются, а большую сдают. Фирма обещает: в месяц у меня не меньше восьмисот долларов выйдет. Район-то еще какой, престижный. Квартирка, правда, не ахти, но, если отремонтировать, игрушку можно сделать. Я не соглашаюсь, боюсь – нае…ут. У нас такое со стариками выделывают… Только
