а потом все потянулись к выходу, снимая на ходу с вешалки свои пальто и куртки и долго прощаясь с дольским в прихожей, а когда все вышли, и оголилась вешалка и вход в закуток, гостья в синем платье подошла к дольскому и застенчиво взяла его за руку, но дольский посмотрел на нее удивленно и сказал, куда, уходим же, все уходим, ну, быстро-быстро, где твое пальто, или что у тебя, шуба, и, взяв ее за локоть, потащил к двери, нет, закричала она, все должно быть не так, мы должны идти туда, у меня там, пусти, ну что ты, что ты, бормотал дольский, ты просто выпила, все мы выпили, ну, он нахлобучил ей на голову чью-то лисью шапку, огромную, как стог, это не моя, рыдала, отбиваясь, гостья, не моя, пусти, это неважно, говорил дольский, выталкивая ее из квартиры и запирая дверь, неважно, уходим, уходим, и побежал, не дожидаясь ее, по лестнице, и она побежала за ним, хотя и не успела еще надеть пальто, и один рукав болтался пустой, на улице топтались серые, опухшие, помятые, зловонные, как мусорные пакеты, ну что, по домам, бодро сказал дольский, он один был розовый и довольный, а разве это мы не у тебя, спросил кто-то и икнул, да нет, сказал дольский, я понятия не имею, где это мы были, а гостья в синем платье рыдала, сотрясаясь всем телом, потому что все должно было быть не так, и было страшно жаль оставленной в закутке булки, и масла, и баночки икры, особенно баночки икры.
Короткая, но насыщенная повесть о жизни замечательной пианистки и выдающегося педагога Аиды Дубель-Шлюпки
за чтением словаря яхтенных терминов и в беседах с милыми мне людьми у меня вдруг случайно родилась и зажила своею жизнью неудавшаяся пианистка Аида Рудольфовна Дубель-Шлюпка, дочь Генриетты Дубель, той, что Исаак Дубель и сын, с нами ваши деньги растут, и веселого афериста Руди Шлюпки, любимца всех самых шикарных барышень нашего города, капельдинерши Адочки из оперетты, билетерши Идочки из синетеатра и мадмазель Мими из Кель бон Гу.
тут надо сказать два слова о Шлюпке, который был малый неплохой, собою видный до авантажности, – разве что чуточку краснорожий, – добродушный, разговорчивый и от подружек набравшийся культурного обхождения. жил он всякими прожектами, один другого недолговечней, то чем-то торговал, то что-то закупал, бивали его бывало, но не сильно, а так, для острастки, и к сорока годам он решил остепениться, жениться на какой-нибудь нестарой еще и приятной на вид вдове с деньгами и зажить своим домком. для этого он купил темный костюм, черную шляпу, вставил в петлицу засохшую розу, вроде она покинула меня и унесла с собою мое сердце, и стал ходить на кладбище, красиво печалиться поблизости от богатых похорон, с тем чтобы сразу заметить, от кого какая осталась вдова.
месяц ходит, два, костюм уж слегка залоснился, одна штанина внизу тоже потерлась, а тут раз – и похороны папаши Дубеля, его три дня назад удар хватил в банке на конференции, хотя злые языки поговаривали, что не в банке, а в заведении Розалии Давыдовны Аарончик, и не на конференции, а как-то по-другому эту девицу звали, попроще как-то, но злым языкам только дай волю, они и не такое разнесут, а тут – человек богатый и уважаемый, почетный гражданин, добродетельный отец, полгорода собралось проводить, оркестр, губернатор с речью, Генриеттин старший брат, тот, что сын из Исаак Дубель и сын, с дородной супругой и выводком, и сама Генриетта, пожилая уже девушка хорошо за тридцать, под густой вуалью, строгая и прямая.
а эта Генриетта, она была старого Дубеля любимица и свет в окошке, и он ее замуж не неволил, тем более, говорил, что пусть она собою неказистая, но приданистая и умная, хоть за принца выскочит, если захочет, и даже и в преклонных годах, да и она сама тоже не рвалась ни в какой замуж, сидела дома, читала книжки, играла папаше на фортепианах, учителя ее хвалили очень, говорили, талант. а тут Дубель возьми и помри, брат даже похорон дожидаться не стал, заменил «и» в Дубель и сын на дефис, стало Исаак Дубель-сын, с нами ваши деньги растут, спрашивается, с кем, с нами, тем более что брата звали не Исааком, а Моисеем, но брат с Генриеттой даже разговаривать не стал, не твоя, сказал, печаль, папаша, сказал, в последнее время нюх потерял, дела запустил, и банк теперь на грани банкротства, иди, сказал, вышивай, чай пей, наливки ставь, или чем вы, старые девы, там занимаетесь. разругались, в общем, прямо над папашиной могилой, Генриетта развернулась и ушла, и вот идет она такая, вся в скорби, слезы из-под вуали капают на дорогие черные кружева, а наперерез ей Руди, как спасательная шлюпка, аж задыхается, так торопится не упустить, ах, вы горюете, а сам за сердце держится, не лопнуло бы, так бежал, ах, как я вас понимаю, я и сам, позвольте представиться, Рудольф Шлюпка, несчастнейший в мире человек, на днях похоронил свою единственную половинку, вот моя карточка. ну, Генриетта хотела сказать, что, мол, надо же, а на вид вы вполне целый, все половинки на месте, но промолчала, а Руди отдышался и порхает вокруг нее, порхает, и позвольте мне быть вашим рыцарем, и о, дайте мне отереть хрустальную слезу с вашей прекрасной щеки, а когда Генриетта вуаль откинула, мол, нате, трите, он только крякнул про себя, видел старого Дубеля, понимал, что не мог у того уродиться розанчик, но Генриетта очень уж была дурна, к тому ж – желтая вся от бессонной ночи и глаза красные, как у кролика, но Руди не дрогнул и слезу отер, и Генриетта ему была за это признательна.
в общем, сколько-то спустя они поженились, хотя Дубель-сын был против, он-то надеялся, что сестра позаймется племянниками и потом отпишет им что-нибудь в завещании, а она возьми и роди в браке девочку, а Руди в знак благодарности всем своим предыдущим подружкам назвал ее Аидочкой, а в честь мадмазель Мими назвал собачку бишона-фризе, хотя тот был мальчик.
ну, что дальше – понятно, Руди не был предназначен для семейной жизни – посидел чуток дома, затосковал и начал потихонечку сбегать со двора, поначалу просто на несколько часов, после обеда, только Генриетта за фортепьяны – он в дверь, придет вечером – сам красный, духами пахнет, помада на воротничке, – покачает сонную Аидочку на колене, сунет ей под подушку леденец в обертке – и в кабинет на диван, чтоб Генриетта в спальне не скандалила. а потом на день стал уходить, на два, пока наконец совсем не исчез, Аиде тогда лет пять было.
Генриетта, конечно, знала, что к тому идет, и сама, наверное, уже жалела, что вышла за Руди замуж, но ей все равно было обидно очень, а кому ей эту обиду высказывать, когда все вокруг только и ждут возможности напомнить – мол, мы тебя предупреждали? только Аидочке. она и высказывала, как могла. и сядь прямо, не топырь локти, как твой отец. и что ты на себя напялила, что за сорочья страсть к блестящему, вся в папашу. и Аида, как ты ставишь ноги, ты Дубель, а не Шлюпка. и так целый день. и еще за фортепианы засадила с малолетства и по пять часов сиди играй гаммы. правда, Аидочке гаммы нравились, и экзерсисы нравились, и этюды нравились тоже, она и играла.
ну, значит, дошли мы наконец до Аиды Рудольфовны, я-то ее застала уже глубокой старухой, а тогда она была молоденькая, лет, может, семнадцати или около того. привлекательной в ней была только ее молодость, да за роялем она замечательно увлекалась, играет, бывало, волосы все растреплются, глаза горят, пальцы колотят по клавишам, ну, фурия, прелесть! а так-то она в мать пошла, тот же нос, тот же подбородок, те же острые ключицы, та же бледность, только по нежному возрасту еще не желтоватая, а матовая и как бы даже слегка перламутровая, это, впрочем, и хорошо, куда ей к такой внешности папашин кирпичный румянец, от Руди она взяла только его замечательный аппетит, Генриетта – та всю жизнь маялась печенью и разлитием желчи, и оттого ела мало, а Аидочка кушала – любо-дорого, и если кто был непривычен с нею сидеть за столом, поначалу даже немного пугался, да еще не от самого Руди, но откуда-то от его породы досталась Аидочке выдающаяся во всех отношениях грудь, большая и круглая, как две пудовые гири, и такая же твердая. а больше ничего, ни легкости его, ни добродушия, ни успеха у противоположного пола. Аидочка, впрочем, к такому успеху не стремилась, а мечтала стать знаменитейшей пианисткой, чтобы на ее концерты ломились и билетик лишний спрашивали уже у выхода из метро, а на плакатах чтоб крупными буквами было напечатано – Аида
