Петров был талантлив необычайно, он был превосходным писателем, но очень простым, отзывчивым, быстро влюбляющимся в людей человеком.
Душевно он был очень молод - просто юноша. Было в нем что-то еще гимназическое - некоторая угловатость, свойственная подросткам, неукротимая горячность в дружеских спорах, ревность в дружбе, подчас наивность душевная, за которую влюблялись в него и старые и молодые.
То же чувство тревоги, беспокойства и какой-то даже вины своей перед временем Петров внушал и большим генералам, с которыми мы встречались на фронте. Они как-то даже оправдывались перед ним, когда он штурмовал их нетерпеливыми вопросами, - вот свойство человека до конца искреннего, увлеченного, жадно и активно устремленного вперед.
Он был другом нашей маленькой, пропахшей махоркой и сырыми валенками "казармы". Он всегда рвался к людям фронта. Даже вернувшись из поездки, усталый, замерзший, он с завистью смотрел на тех, кто на смену ему отправлялся к переднему краю.
- Может быть, мне тоже надо поехать с вами?
- Но вы же только сейчас вернулись оттуда.
- Все равно. Вдруг что-нибудь пропущу, все надо видеть. Знаете что, я поеду!
- А как же ваша корреспонденция?
- Ах, да! К сожалению, надо еще писать. Ужасная, ужасная у нас с вами профессия!
Но писал он горячо, увлекаясь и увлекая других, великодушно делясь своими наблюдениями, щедро подбрасывая их друзьям во время работы.
Контуженный взрывной волной от немецкой бомбы, он должен был некоторое время провести в постели, но все эти дни вызванивал нас к себе в гостиницу "Москва", жадно расспрашивал о положении дел на фронте и, едва поднявшись с постели, тут же укатил в дивизию.
Утром мы забрали в машину пачку свежих газет - на контрольно-пропускных пунктах военной дороги не было у нас лучшего пропуска, чем последний номер "Известий".
- Сегодняшний! - говорил Евгений Петрович.
И перед нашей видавшей виды машиной сразу открывался шлагбаум.
РУД. БЕРШАДСКИЙ
РЕДАКТОР
К Евгению Петрову меня привел мой рассказ "Ночь". Написал я его в Ленинграде, во время блокады, в ноябре 1941 года. Это был рассказ о том, как капитан Козаченко, человек лет сорока, тоскующий по жене и детям, оставленным на Урале, едет с переднего края в командировку в Ленинград. Он никогда в жизни не видел Ленинграда. В кузове попутного грузовика Козаченко встречается с молодой женщиной, - в выходной день она отправилась в пригородную деревню, чтобы выменять кое-какие вещички на картошку для своего ребенка. Выменять ей, конечно, ничего не удалось. Муж у нее на фронте. И Козаченко, - может быть, неожиданно для самого себя, - отдает ей весь свой небогатый паек...
Они добираются до города уже после комендантского часа. Ночного пропуска у Козаченко нет, деваться ему некуда. Женщина приглашает его к себе. В комнате у нее лютый мороз. Чтобы хоть немного согреться, они не раздеваясь ложатся на единственную кровать вместе, натягивают на себя все теплое, что есть в доме, и засыпают, как могли бы заснуть отец с дочерью... Вот и все. А утром эти совершенно незнакомые люди расстаются: она уходит на работу, он - в штаб фронта...
Таково было содержание этого рассказа, написанного в ноябре 1941 года. Опубликовать этот рассказ в Ленинграде в ту пору было негде. Ток в типографии отпускали только для печатания газет, последний номер литературно-художественного журнала "Звезда", вышедший в октябре 1941 года, был напечатан с помощью немногих оставшихся в городе сотрудников редакции, которые вместе с типографскими рабочими вручную вращали валы печатных машин.
В январе 1942 года я по вызову Политуправления прилетел из Ленинграда в Москву за новым назначением. Москва была непривычно пуста. Мне случалось наблюдать, как из целого поезда метро на станции "Дворец Советов" выходило пять-десять человек и столько же садилось, да еще в такое время дня, которое прежде именовалось часами пик!
С вещевым мешком за плечами я отправился к себе на квартиру, но еще с улицы увидел, что стекла во всех моих окнах высажены взрывной волной и крупный снег, чуть покружившись в проемах, плавно влетает в комнаты. Только в одной форточке неизвестно каким образом уцелело стекло.
Я поднялся на второй этаж, позвонил. Никто не ответил.
Нажал кнопку еще раз и долго-долго не отпускал.
Ключа у меня не было. Мои, конечно, увезли его с собой в эвакуацию. Я рассчитывал, что дверь откроет сосед.
Но он не откликнулся. Зато из смежной квартиры выглянула на площадку старушка. Я слабо помнил ее, она же узнала меня сразу и сказала, что сосед переведен на казарменное положение и наведывается в квартиру редко. Пригласила зайти к ней.
Однако я предпочел уйти. Что мне было здесь делать теперь?
И я отправился в гостиницу "Москва".
Странный быт царил тогда в этой гостинице. Во-первых, большинство ее постояльцев были москвичи - такие же, как и я, бездомные командированные. По временам все они набирали по телефону номера своих пустых квартир, и в трубке долго и безнадежно слышались протяжные, тоскливые гудки... Несколько раз проделал это и я, но и со мной не случилось чуда.
И еще - для постояльцев "Москвы" не существовало различия между днем и ночью. И днем и ночью к подъезду гостиницы подкатывали "виллисы", "эмки", полуторки, иной раз даже танки, спешно высаживали пассажира с таким же вещевым мешком, как мой, и забирали другого, уже поджидавшего их, - на Центральный фронт (штаб его все еще размещался в зоне подмосковных дач), на Калининский, на Юго-Западный...
Ни днем, ни ночью с окон вестибюля и холлов гостиницы не снимали черных штор из плотной ломкой бумаги: дни стояли короткие - стоило ли каждое утро расшторивать окна? Днем и ночью в коридорах встречались друзья, и далеко разносились их возгласы:
- Георгий, ты?! Живой?! А у нас прошел слух...
- Как видишь, слух сильно преувеличен. Гайдар у нас на фронте погиб...
- А ты случайно не знаешь подробностей его гибели? Ведь нам тут ничего не известно...
- Нам тоже, мы больше в тех местах не бывали... Но погиб он геройски это сведения, полученные через разведчиков, а разведчикам рассказывали местные жители. Сведения точные. Колхозники даже похоронили его отдельно. И могилу обозначили...
Иногда вести были, наоборот, радостные. Отыскался Женя Долматовский. Попал в плен, но выкарабкался. Дважды бежал.
Кинооператор Борис Шер упросил пилота взять его в боевой вылет вместо стрелка-радиста. Шеру наспех объяснили, как обращаться со спаренными пулеметами, он дал слово, что понял все. В воздухе на самолет напал вражеский истребитель. Шер прекратил съемку, с ученическим старанием взял фашиста на прицел и первой же очередью сбил его! А затем успел еще заснять, как гитлеровец врезался в землю.
Шера наградили орденом Боевого Красного Знамени, а студия премировала его за первоклассные кадры.
Жил Шер тоже в "Москве" и ходил гордый, с новеньким орденом.
Вообще в этих коридорах в те месяцы можно было встретить очень много писателей, корреспондентов, кинооператоров - людей подвижных по самой профессии своей я в большинстве случаев связанных со столицей.
Не знаю, какие тогда выходили в Москве литературно-художественные журналы, - на фронт, во всяком случае, не попадал ни один. А из тонких изредка доходил до нас "Огонек". Подписывал его в качестве редактора Евгений Петров, но я видел по "Правде", что он активно работает фронтовым корреспондентом, и считал, что в "Огоньке" он только числится по старой памяти.
Впрочем, какое это имело для меня значение? Я отнес свою "Ночь" в "Огонек". Адрес для ответа указал: гостиница "Москва", номер такой-то, - и предупредил секретаршу, что адрес это временный, так как я приехал в Москву за назначением и сколько здесь пробуду, не знаю.
В ту же ночь, часа в два (я лег уже спать), в дверь моего номера раздался громкий стук.
Я натянул штаны, намотал портянки и вбил ноги в сапоги, - это было делом секундным, кое к чему на фронте мы привыкали быстро, - и крикнул: "Входите!"
Но никто не откликнулся.
Я разозлился. Что за манера - будить человека среди ночи, а потом играть с ним в молчанку! Подскочил к двери и с силой распахнул ее.
Коридор освещался сороковаттной синей лампочкой. Она светила как бы шепотом, и я не узнал в ее рассеянном и чуть таинственном свете стоявшего за дверью высокого человека в военной форме, который, наклонив к двери голову, прислушивался. Бросилось лишь в глаза, что человек этот был очень аккуратно, по-воински подпоясан - ни складочки спереди на гимнастерке.
Заметив не успевшие исчезнуть с моего лица следы раздражения, он несколько смутился:
- Извините, вы, наверно, кричали: "Войдите!" Но я недавно контужен... Впрочем, что же я не представился? Давайте знакомиться. Вы Бершадский? А я Петров.
Действительно, передо мной стоял Петров. Как же я сразу не узнал его! Тон его был настолько обескураживающе прост и любезен, что я не на шутку смутился.
