Я честно попробовал еще раз представить себе все, как это было у меня описано, и, несмотря на опасения Петрова, все-таки не смог согласиться, что нарисованное мною способно породить хоть одну нечистую мысль. Но Петров, который судил обо всем по моему описанию, был, вероятно, прав. Не хватало, значит, в моем рассказе убедительности.
Неожиданно он положил большую свою ладонь на мое колено и легонько пожал его.
- Не знаю, найду ли я слова, чтобы убедить вас, - сказал он, глядя на меня широко распахнутыми, горячими глазами, - но лично мне представляется неоспоримым, что есть какие-то темы, которые сегодня вообще не надо трогать. Ни за что, будь ты хоть семи пядей во лбу! И дело тут не в таланте. Литературе не может быть безразлична своевременность или несвоевременность выбора темы. Не может! Это как выбор направления главного удара!
Я невольно улыбнулся.
- Чему вы улыбаетесь? - настороженно спросил он и тотчас снял с моего колена руку.
- Да так, Евгений Петрович. Вам мало, что вы бракуете мой рассказ, вы хотите, чтобы и я участвовал в этом.
На лице у Петрова появилась улыбка - молодая, веселая.
- Ничего подобного! Вовсе я не бракую ваш рассказ, - наоборот! Даю вам клятвенное обещание, что напечатаю его в первом же номере журнала, который выйдет под моей редакцией по окончании войны. Согласны? А пока вы отберете для "Библиотечки "Огонька" другие рассказы в знак того, что верите мне, и вручите их завтра же. Я не без умысла спросил вас с самого начала, что у вас есть еще.
В нашу беседу неожиданно вмешался телефон. Он стоял на столе в противоположном углу, и Петров стремительно поднялся к нему. Должно быть, ему, как всем глуховатым людям, показалось, что он не услышал первых звонков.
Была уже половина пятого, но на другом конце провода, видно, не удивились, что хозяин номера бодрствует.
Звонили из "Правды" - я понял это по репликам Петрова - и просили немедленно приехать.
Я поднялся, чтобы уйти. Петров на мгновение прикрыл мембрану рукой и сказал:
- Значит, договорились? До завтра!
Но завтра мне уже не удалось с ним встретиться. Сборник своих рассказов я оставил секретарше "Огонька" - редактор журнала, как она мне объяснила, утром выехал на передовые, на направление главного удара. А к вечеру я и сам получил новое назначение...
Месяца через два мне прислали из "Огонька" на Калининский фронт мою книжечку "Рассказы о войне". На обороте титульного листа стояло: "Отв. редактор Е. Петров". А спустя еще немного времени, развернув в блиндаже под Ржевом фронтовую газету, я увидел имя Петрова в траурной рамке...
КОНСТАНТИН СИМОНОВ
ВОЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ
Это не статья и не воспоминания, - это просто несколько страниц из дневника, касающихся чудесного товарища и попутчика на фронтовых дорогах, человека, потерю которого я (наверное, как и многие другие) все еще не могу себе представить.
Нигде так быстро не узнаёшь человека, как на фронте. И мало того, что узнаёшь близко, - главное, что узнаёшь верно, таким, как он есть на самом деле.
Мне пришлось пробыть с Евгением Петровичем Петровым бок о бок всю его последнюю фронтовую поездку, из которой вернулся он, - поездку на Север. Мне хочется рассказать об этом месяце, проведенном с ним вместе, потому что хотя до этого я был знаком с ним несколько лет, но узнал его по-настоящему только здесь.
Поезд идет в Архангельск. Мы едем втроем и потому не скучаем. На одной из станций Евгений Петрович случайно встречает тоже едущего на Карельский фронт знакомого. Через полчаса знакомый перетащен уже в наш вагон, еще через пять минут он уже сидит у нас в купе, ему уже весело и уютно, и они, вдвоем с Петровым, смеясь, принимаются за мелкое дорожное портняжество.
Через сутки станция, на которой сходить знакомому. Лес, маленький перрон и перспектива прождать сутки до пересадки. Мы едем дальше. Знакомому грустно расставаться с нами и не хочется вылезать на этой станции, где он не знает ни души.
Мы прощаемся с ним в вагоне, но Петров выходит на платформу, стоит там с ним до самого отхода поезда, потом вскакивает на подножку и еще долго машет фуражкой. Мы едем дальше вместе, а знакомый остался один, Петрову не хочется, чтобы человеку было неуютно.
Архангельск. Мы задерживаемся на сутки в ожидании дальнейших средств передвижения. Вечером мы идем по городу. На улицах много грязи, они запущены. У пристаней свален мусор.
Завтра нам, очевидно, предстоит уезжать на фронт, и, казалось бы, нам мало дела до архангельского коммунального хозяйства. Но Евгений Петрович не может говорить ни о чем другом. Он рассержен. Ему очень нравится этот северный город, и поэтому его особенно раздражают неряшливость и грязь.
Он говорит о том, как просто все это убрать и привести пристани в приличный вид. Потом мы проходим целый квартал в молчании Но Евгений Петрович, оказывается обдумывавший, как следует приводить город в порядок, добросовестно начинает развивать план этого мероприятия. Потом он вдруг спрашивает:
- Как вы думаете, мы завтра уедем наверняка утром?
Я говорю, что, может быть, и вечером.
- Если вечером, - говорит Петров,- то я напишу фельетон в нашу газету.
Он не говорит "обязательно напишу" или "непременно напишу", как обычно говорим мы, а просто говорит "напишу" - это у него всегда значит обязательно.
Фельетон обдуман и назначен час прихода в газету. Встреча не состоится только потому, что мы уезжаем на рассвете.
- Если будем возвращаться через Архангельск, - говорит Евгений Петрович, - все равно напишу.
Один участок пути мы едем в санитарном поезде, в кригеровском вагоне для тяжелораненых. Сейчас вагон пуст. Петров просит проводника поднять подвесные койки и, примериваясь, ложится на одну из них.
- А им низко лежать, видимо. Голова низко. Проводник показывает, как поднимается изголовье.
- Ну а выпасть они не могут?
Проводник прилаживает приспособление, предохраняющее от этого.
Петров внимательно следит за ним и задает еще несколько вопросов, касающихся удобств, которыми обеспечены раненые в этом вагоне. Получив ответы, он присаживается к столику и, дружелюбным взглядом окинув вагон, говорит удовлетворенно:
- Хороший вагон, удобный.
И видно, что ему очень нравится этот вагон, в котором все приспособлено так благоразумно, что ни к чему не придерешься.
На перепутье мы проводим несколько часов во фронтовой газете. Поэт Коваленков работает уже двенадцатый месяц безвыездно на этом отдаленном участке фронта. Коваленков не говорит об этом, но Петров чувствует, что человек страдает оттого, что стихи его не доходят до Москвы, до товарищей по литературе, что некоторые из них написаны не для газеты и просто остаются лежать у него. Петров требует, чтобы он непременно тут же прочитал стихи, и, не откладывая в долгий ящик, договаривается об издании книжки в библиотечке "Огонек".
Мурманск. Переправившись через залив, мы едем по дороге, идущей к линии фронта. Неисправности в машине. Метет мокрая весенняя метель. Нам приходится посидеть час в крошечной землянке регулировщика.
Телефонист, согнувшись над крохотным столиком, сообщает вперед и назад по линии количество прошедших машин. Регулирование движения тут, видимо, поставлено хорошо, и, кроме того, хитрый телефонист при помощи несложного приспособления так ловко устроился с телефоном, что при разговоре у него свободны обе руки, для того чтобы вести запись проезжающих машин.
Петров очень доволен.
- Вот и молодец, - говорит он, выходя из землянки. - Мелочь, а насколько удобнее работать! Ох, как часто у нас не хватает именно вот такой пустяковой сообразительности!
С того места, где кончается автомобильная дорога, до штаба части нам приходится шесть или семь километров идти через скалы с проводником. Идти довольно трудно, особенно с непривычки.
Мы с проводником налегке, в фуфайках, а Петров в шинели. Кроме того, у него тяжеленная полевая сумка с обстоятельно упакованными предметами первой необходимости и фляга. На подъемах он задыхается - дает себя знать не особенно здоровое сердце.
По праву молодости, сначала я, а потом наш проводник уговариваем Петрова отдать нам хотя бы сумку и фляжку. Но все уговоры напрасны. Пыхтя и отдуваясь, Петров все-таки сам с "полной выкладкой" добирается до штаба и там, освободившись от всей амуниции, говорит еще с легкой одышкой, но с заметным торжеством в голосе:
- Вот и все в порядке, и дошел, и не отстал. И очень правильно. Л то все привыкли на Западном на машинах да на машинах. А здесь и пешечком, а все-таки выходит.
В этих словах чувствуется удовольствие от того, что ни пятнадцать лет разницы, ни больное сердце, ни отсутствие такого рода тренировки не могут ему помешать ходить и лазать наравне с молодыми.
Петров сам был человеком точным и предельно увлеченным своим делом, и на фронте при самых разных обстоятельствах ему всегда особенно нравились люди точные, отвечающие за свои слова. И наряду с этим ему нравился тот особенный азарт, который рождается у людей любовью к своей профессии, к своему роду оружия.
