Спантамано долго не произносил ни слова, потом оглядел себя всего, истерзанного и грязного, и сказал с горестной усмешкой:
— Я отпрыск священного рода… И я считал себя первым человеком Согдианы. Но теперь я вижу… (у меня хватит смелости сказать прямо) я вижу: Варахран и Баро, два безвестных бедняка, лучше, во много раз лучше меня. — Он закусил губу, вздохнул и поглядел на двух людей просветлевшими очами. — Скажите, люди… скажите мне, в чем ваша сила?
И столько было в его глазах душевной чистоты, а в голосе — покоряющей ясности, что Варахран и Баро встрепенулись. Жалко до слез этого несчастного бузургана! Они почувствовали к нему такую привязанность, какой не испытывали еще никогда. Несмотря ни на что, это добрый человек; им хотелось, чтобы он стряхнул со своей души оковы и снова обрел способность петь.
— В чем наша сила? — задумчиво переспросил Варахран. — Словесный узор мне дается трудней, чем узор на серебре… поэтому скажу коротко: мы дети чистого корня.
— Мы происходим от здорового начала, — пояснил Баро.
— Как? — Спантамано смутился. — Не понимаю.
— Ну, — Варахран замялся, подыскивая слово, — мы… росли на открытой земле, пили речную воду… нас ветер обвевал, понимаешь? А тебя отравил воздух дворцов. Поэтому ты рвешь на себе волосы из-за мелочей… тогда как мы их не замечаем.
— Не замечаете?
— Да. Мы видим главное.
— А что главное, по-вашему?
— Мир. Свобода. Хлеб.
— И ничего больше?
— Ничего.
— Не много.
— А чего еще надо?
— Как ты сказал? — Спантамано широко раскрыл глаза. — "А чего еще надо?"
— Да.
— "Мир, свобода, хлеб", — повторил изумленный Спантамано. Великое открытие! И хотя Спантамано понимал еще смутно, в чем оно состоит, у него радостно забилось сердце, — как у человека, который вот… вот сейчас вспомнит забытый им лучезарный сон. — И правда, — прошептал согдиец. Чего еще надо? — Ведь в этих трех словах: "мир, свобода, хлеб" — все! — Он грустно улыбнулся. — А мы, жалкие человечки, места не находим себе из-за всяких пустяков. Да, вы благородней и чище меня. Нам, поганым, никогда не дорасти до вас, великих в своей простоте.
Он безнадежно махнул рукой.
Варахран и Баро опять переглянулись, на этот раз удивленно, — вот уж не думал до сих пор ни тот ни другой, будто он велик и всякое такое…
— Ты не отчаивайся, — мягко сказал Баро. — Свет еще не погас для тебя.
Спантамано встрепенулся.
— Разве?
— Конечно! Ты не такой, как другие бузурганы. Я не знаю, почему. Видно, и впрямь ты потомок Сиавахша, и твое сердце — это сгусток солнечных лучей. Тебе надо просто очиститься от грязи… прилипшей к твоей душе, когда ты общался с такими, как Бесс и Ороба. Пусть алмаз покрывается пылью, он все равно остается алмазом. Оботри его — опять засверкает.
— Очиститься? — вскричал Спантамано. — Теперь, когда я уподобился дикой свинье, валяющейся в вонючей луже? Поздно!
— Не поздно, твердо заявил Варахран.
— Одевайся, — сказал Баро. — Пойдем!
— Куда?
— Там узнаешь.
Потомок Сиавахша опустил глаза, пожевал отросший ус, потом вдруг вскинул голову и спросил:
— Для чего все это?
— Что? — не понял Варахран.
— На что вам Спантамано?
— А-а. — Варахран сурово сдвинул брови. — Нам нужен вождь. Понятно?
Спантамано посмотрел на друзей и молча поднялся.
Они достигли заснеженных гор, возвышающихся на белой равнине. В лощине меж двух горбатых бугров, укрывшихся от ветра, приютилось глинобитное селение. Такие селения стояли кое-где в пустыне; в них массагеты проводили зиму.
— Тут живет Танаоксар, — пояснил чеканщик. — Говорят, ему двести лет.
— Танаоксар раскрывает рот лишь тогда, когда страну постигает великое бедствие и народу требуется совет мудрого старика, — добавил Баро.
— Примет ли он меня, если так? — усомнился потомок Сиавахша.
— Он ждет тебя, — коротко ответил Варахран. Видимо, он и Баро не напрасно пропадали целых три дня.
Селение представляло собой загон для скота, обнесенный толстой жилой стеной. Через отверстия в крыше стены вился дымок. Самый большой столб дыма поднимался над плоским строением, одиноко стоящим напротив узких ворот. То был храм огня. Здесь и жил Танаоксар, старейшина и верховный жрец захудалого кочевого рода.
Варахран сказал правду — тут давно ждали гостей. Массагеты в облезлых шкурах, не чинясь, открыли ворота. Под ногами людей скрипел мерзлый снег. Спантамано проводили до храма. Он вздохнул и вошел внутрь.
В святилище пылал огромный костер. У закопченных стен были сложены кучи хвороста — их запасли для поддержания неугасимого огня. Против входа, перед темной нишей, сидел на возвышении, закрыв глаза, выпрямив плечи, скрестив ноги и положив руки на острые колени, голый бронзовый идол. Отблески костра играли на выпуклостях изваяния и окрашивали в розовый цвет что-то белое, виднеющееся на его голове, груди и бедрах. Спантамано удивился присутствию идола в таком неподходящем месте. Согдийцы не держали в храмах огня изображений богов или живых существ. Впрочем, массагеты тоже поклоняясь огню, не признавали учения Заратуштры.
Но где же Танаоксар? И вдруг Спантамано услышал медлительный голос:
— Ты пришел, Спантамано?
Согдиец вздрогнул и обернулся. Никого! Только идол, безжизненный и равнодушный ко всему на свете… Но вот идол наклонился вперед и протянул прямо перед собой сухую темную руку. Спантамано увидел изможденное лицо, редкие седые волосы, падающие на плечи, белую серебристую бороду.
— Танаоксар!
Спантамано пал ниц перед возвышением. Танаоксар опустил руку на колено и вновь окаменел. Неужели это живой человек? Или Спантамано просто почудилось, что идол двигался? Но старик с усилием разлепил губы и сказал, неторопливо выбирая слова:
— Танаоксар не видит тебя, Спантамано. Он уже давно не видит того, что его окружает. Взор слепца обращен к прошлому. Перед ним пролетают тени минувшего… проходят люди, жившие много лет назад. А тебя, живущего сейчас, не видит дряхлый Танаоксар. Но зато он слышит твой голос, Спантамано. Слышит стук твоего сердца.
Старец умолк. Он долго-долго не раскрывал рта. И Спантамано показалось, будто Танаоксар заснул. Огорченный согдиец хотел уже уйти, но массагет заговорил опять:
— Скажи, человек, зачем ты явился ко мне?
Не утомят ли тебя мои слова, отец?
— Нет. Меня… уже ничего не утомляет. Рассказывай.
— Я страдаю, отец… — Потомок Сиавахша вздохнул; вздох его походил скорей на стон. — С детских лет я всегда к чему-то стремился. Искал богатства. Хотел славы. Жаждал женской ласки. И что же? Все оказалось пустым, как дым вот этого костра. Уже ничего не радует меня на земле. Чувствую, конец мой близок, и нет мне утешения, ибо я не знаю, для чего жил и для чего страдал. Скажи: есть ли на свете что-нибудь, что примирило бы человека с грядущим? Или человек самой судьбой обречен мучиться здесь и с мукой уходить туда, во тьму, кляня и жизнь и смерть?
Спантамано с тоской глядел на Танаоксара.
Массагет опять долго молчал, потом заговорил так же задумчиво, медленно и глухо, словно рассказывал древнее предание:
— Двести лет… Двести лет прошло с тех пор, как я родился от моей матери и от моего отца. Много видели за это время мои глаза. Но я… не помню, уже не помню всего. Все, что было мелко, то забыто. Но важное… оно держится в моей памяти и сейчас.
Массагет склонил голову и подпер подбородок руками.
— Вижу как сегодня… воинов персидского царя Дариавуша Первого, бредущих по нашей земле. Это было… сто девяносто лет назад. Я был тогда ребенком и еще не носил на груди родового знака. Персы убивали наших отцов. Продавали в рабство матерей. Разрушали жилища. Великое бедствие постигло страну массагетов. У нас не хватало воинской силы. И враги уже били в барабаны и пели песню победы…
Но вот нашелся человек, который решил принести себя в жертву ради спасения родного племени. То был простой пастух. Его звали Ширак. Он перебежал к персам и выдал себя за их друга. Он завел врага в пустыню, и войско Дариавуша пропало среди песчаных бугров. Ширака убили. Но массагет умер с легким сердцем. А почему? Потому, что он старался не ради себя. Он шел на гибель ради всех. Ширак погиб, зато его народ, благодаря мужеству пастуха, живет по своим законам и сейчас.
Ты слышишь, мой сын? Ради всех! А ты жил только для себя. Для себя хотел богатства. Для себя жаждал славы. Для себя искал радостей. Поэтому тебе и страшно перед концом, — ведь когда ты уйдешь туда, откуда нет возврата, и богатства, и слава, и любовь твоя развеются как дым. Не исчезает та слава, которую человек добыл, борясь не за свой живот, а за всех. Вот, прошло сто девяносто лет, а слава Ширака не померкла среди массагетов. И никогда не померкнет. А кто помнит имена кичливых и глупых людей, считавших себя лучшими на земле? Так забудется и твое имя, если не отдашь жизнь свою за народ.
