я смотрел на вторую страницу, тем больше меня занимал вопрос: почему нотный стан нарисован такой нетвердой рукой? Я нашел этому только одно объяснение: у автора не было возможности достать линованную бумагу. Кроме того, Леон, должно быть, предположил, что Эдриан сразу же узнает ноты или по крайней мере поймет, что с ними делать.
Но потом я заметил кое-что еще. Произведение не имело явного начала, то есть либо мне достались не все листы, либо сочинили его на самом пике модернизма. «И все же, – подумал я, иронически ухмыльнувшись, – насколько оно лишено оригинальности». Я взглянул на последнюю страницу, предполагая, что явного окончания у произведения тоже не будет. И в самом деле, заканчивалось оно длинной трелью, которая абсолютно никуда не вела. «Как предсказуемо, – подумал я, – и как скучно! Конец без конца – модернизм в его худших проявлениях!»
Мне непросто было собраться с духом и рассказать об этом Мишелю. Я не хотел говорить ему, что ноты, которые так верно и так долго хранил его отец, стоят меньше, чем кожаная папка от Картье, в которой они дремали в запертом шкафчике. Пусть спят и дальше.
Все на тех же первых трех страницах я вдруг понял нечто, отчего мне стало нехорошо. Я уже видел эти ноты раньше. Боже мой, я играл их пять лет назад в Неаполе! Но не совсем в этом порядке. Я быстро узнал ноты. Бедняга списывал у Моцарта. Какая банальность! А потом, хуже того (и я не мог в это поверить), через несколько тактов я узнал не особенно замаскированные отголоски всем известной мелодии: переливистого рондо из Вальдштейновской сонаты Бетховена [21]. Наш дорогой Леон воровал у всех, кто попадался ему под руку.
Я вгляделся в бледно-коричневые знаки. Либо они выцвели со временем, либо автор писал разбавленными чернилами. Казалось, Леон так отчаянно торопился накорябать эти ноты, точно отправлял их почтой с Северного вокзала, когда поезд уже тронулся, бог знает куда, ведь шел 1944 год. Интересно, хотел ли он пошутить, воруя все мелодии, которые ему вспоминались? Был ли он умным или дураком? Можно ли сделать какой-нибудь вывод по его почерку? И сколько же ему было лет? Был ли он молодым приколистом лет двадцати шести, как Мишель, когда ему досталась рукопись, или еще моложе?
Пока я гадал, кем был Леон, до меня вдруг дошло, почему я узнал первую музыкальную тему. Ее сочинил или частично сочинил Моцарт. Но это была не соната, не прелюдия, не фантазия и не фуга. Это была каденция к его ре-минорному концерту, вот почему я ее узнал. Но Леон не копировал Моцарта; он цитировал бетховенскую каденцию к концерту Моцарта, которая также вдохновила его повторить несколько тактов из Вальдштейновской сонаты. Леон забавлялся. Он всего-то сочинил те фрагменты, которые пианист Эдриан, видимо, должен был сымпровизировать в конце первой части, в тот торжественный миг, когда оркестр останавливается, уступая дорогу пианисту, и тогда-то, в каденции, воображение, смелость, любовь, свобода, мастерство, талант и глубокое понимание того, что лежит в самом сердце моцартовского концерта, наконец-то могут прокричать о своей любви к музыке и изобретательности.
Автор каденции додумал то, что не закончил Моцарт, угадал открытый конец, который Моцарт завещал другим – тем, кто сочинял каденцию совсем в другую эпоху, когда музыка совершенно изменилась. Чтобы понять тайну моцартовского произведения, не нужно было вставать на его место, копировать его походку, язык, голос, пульс, даже стиль; нужно было заново изобрести его так, как не смог бы он сам, продолжить стройку с того места, где Моцарт ее закончил, но строить то, что он все же признал бы несомненно своим и только своим творением.
Когда Мишель вернулся, я тут же рассказал ему о нотах.
– Это не соната, это каденция… – начал я.
– Курица или говядина? – прервал он меня.
Сегодня наш ужин и комфорт шли на первом месте. Мне нравилась его забота.
– Мы что, в самолете? – спросил я.
– У нас есть и веганское меню, – продолжил он, пародируя стюарда «Эйр Франс». – И великолепное красное. – Он на мгновение замолчал, а потом спросил: – А что ты говорил?
– Это не соната, а каденция.
– Каденция. Конечно! Так я и предполагал. – После секундной паузы он спросил: – А что такое каденция?
Я засмеялся.
– Это короткая, одно- или двухминутная импровизация пианиста на тему, которая уже разрабатывалась в фортепьянном концерте. Обычно трель в самом конце каденции служит сигналом для оркестра снова вступить и закончить часть. Когда я в первый раз увидел трель, я не мог понять, для чего она, но теперь ее смысл мне совершенно ясен. Однако эта каденция все не заканчивается и не заканчивается, и я не знаю, сколько еще она длится, но она явно длиннее пяти-шести минут.
– Так, значит, в этом и заключалась великая тайна моего отца? Шесть минут музыки и все?
– Видимо, да.
– Что-то тут не сходится, правда?
– Я еще точно не знаю. Мне нужно изучить эти ноты. Леон постоянно цитирует «Аврору».
– «Аврору», – повторил он, широко улыбаясь. Я не сразу понял почему.
– Не говори мне, что ты дожил до своих лет и никогда не слышал «Аврору».
– Я знаю ее, как свои пять пальцев, – сказал он, продолжая улыбаться.
– Врешь ты все, я же вижу.
– Конечно, вру.
Я встал, подошел к фортепьяно и заиграл первые такты Вальдштейновской сонаты.
– Ну конечно, «Аврора», – сказал он.
Он все еще шутит?
– На самом деле, я слышал ее много раз.
Я прекратил играть и перешел к рондо. Мишель сказал, что знает и его.
– Тогда напой, – попросил я.
– Ни за что.
– Пой вместе со мной.
– Нет.
Я запел рондо и, немного поуговаривав его пристальными взглядами из-за пианино, услышал, как он пытается петь. Я заиграл медленнее и попросил его петь громче, и в конце мы уже голосили в унисон. Потом Мишель положил обе руки мне на плечи, и я подумал, что это сигнал остановиться, но он сказал: «Не останавливайся», – и я продолжил играть и петь.
– Какой у тебя голос, – сказал он. – Если бы я мог, я бы поцеловал твой голос.
– Продолжай петь, – сказал я.
И он продолжил. Когда мы закончили, я заметил в его глазах слезы.
– Почему? – спросил я.
– Не знаю почему. Может быть, потому что я совсем никогда не пою. А может быть, все дело в том, что я с тобой. Я хочу петь.
– Что же ты, и в душе не поешь?
– Сто лет не пел.
Я встал и большим пальцем левой руки утер его
