Рейтер сообщает, что в Гаване совершенно нечем кормить собак.
Воспользовавшись тем, что Вера и девочки отправились в дом костюмироваться, Петр выпивает полный стакан водки и долго шевелит пальцами над всякой домашней снедью.
— И как ты не лопнешь! — делает ему замечание Иванов.
— Видишь ли, какое дело: Вера замечает, что я выпивши, только в начале третьей бутылки водки.
На это Иван Иванович лишь убито покачивает головой.
Торжественно растворяется дверь в избу, и на веранде одна за другой появляются: Вера в вечернем платье и с черепаховым гребнем в волосах, Люба, вся закутанная в белый оренбургский платок, с веером, повешенным на запястье, Ольга в материном платье до пола и бархатной шляпке, которая налезает ей на глаза. Все трое принимают позы, Вера кивает мужу, и тот заводит губами дурной мотив.
Три красавицы небес шли по улицам Мадрида… —
заводят представляющие на разные голоса и сопровождают пение довольно забавным танцем.
Донья Флора, Долорес и прекрасная Кларида.
Веселился весь народ на воскресном на гуляньи,
Только нищий у ворот умолял о подаяньи…
Аккордеон давился, но подвывал.
Митя Книгер зевал глазами, Чижиков, напротив, умильно наблюдал за представлением, Иван Иванович непроницаемо, Маша смотрела в небо.
И было на что действительно посмотреть: уже не вечер, но еще и не ночь, небо темно-бирюзовое, в ранних звездах есть что-то воспаленное, похожее на сыпь, вся западная сторона затянута низким-пренизким серым облаком, точно кто одеяло нахлобучил на горизонт.
Тем временем Петр, который продолжает наигрывать губами дурной мотив, нащупывает босой ступней Машину босую ступню и начинает легонько ее ласкать.
— Ногу прими, — не поворачиваясь к мужу, говорит Маша.
— Что?.. — спрашивает Митя.
— Я говорю, ногу прими.
Митя пожимает плечами и вперивается в газету — на лице у него выражение легкого недоумения и тоски.
Вдруг представление прерывается, Любовь начинает топать ногами, тонко плакать и наконец убегает в дом. Вера идет вслед за ней, через минуту возвращается и объявляет:
— Люба разнюнилась оттого, что на нее никто не смотрит. Начинаем сначала! Так: все смотрим на Любовь. Петь, заводи мотив…
И опять:
Три красавицы небес шли по улицам Мадрида,
Донья Флора, Долорес и прекрасная Кларида.
Веселился весь народ на воскресном на гуляньи,
Только нищий у ворот умолял о подаяньи…
Вдали послышался звук мотора, и все навострили уши. Вообще тишина в этих местах такая, что любой привходящий звук слышен очень издалека.
Представление вдругорядь прерывается, но на этот раз без скандала, впрочем, по выражению лица Веры хорошо видно, что она устала прятать от гостей боль.
Чижиков говорит:
— Тут еще та имеется закавыка, что человеку даны готовые органы речи, например голосовые связки, и, следовательно, он в физиологическом порядке загодя был подготовлен к речи, можно даже сказать, что человек изначально был обречен однажды заговорить.
— Так-то оно так, — вроде бы соглашается и в то же время не соглашается Иванов, — однако голосовые связки, равно как и кисть руки, — это продукт развития, и, следовательно, человек есть не только мысль, обращенная на себя, человек — это еще процесс. То есть я хочу сказать, что в течение многих миллионов лет голосовые связки сами собой развивались сообразно возможностям и потребностям языка.
— Но ведь сама способность эволюционировать в идеальном направлении есть в своем роде предопределенность, не так ли?
— Это, положим, так.
Вера говорит:
— Кстати заметить, меня давно занимает один вопрос… За что Бог выгнал первых людей из рая? За что он их выгнал, если при сотворении человека он, например, дал Еве все средства к деторождению, ну там евстахиевы трубы, плаценту, молочные железы… ну за что?!
Вера умоляюще оглядела компанию, затем встала из-за стола и включила свет.
У ворот Симоновичей со скрипом тормозит «газик», принадлежащий одному чудаку из соседней деревни Ванино, по фамилии Молочков, который держал кроличью ферму, с десяток пчелиных ульев и промышленный огород. Он еще у калитки выбросил сигарету и, подойдя к веранде, долго снимает допотопные, рыжие, брезентовые сапоги.
— С чем пожаловал? — спрашивает его Петр.
Молочков деликатно пристраивается с краю стола и отвечает:
— Да вот хотел спросить: вам крольчатина тушеная не нужна?
— Вроде бы не нужна…
— Тогда больше вопросов нет.
— Ну, во-первых, — заводит Иван Иванович, — Бог не за инцест выгнал первых людей из рая, хотя, наверное, отчасти и за инцест. Он их главным образом отправил в ссылку за то, что они познали добро и зло.
Вера спрашивает:
— И как это прикажете понимать?
— А хрен его знает, как это понимать!
Молочков аккуратно берет со стола кусок черного хлеба и говорит:
— Рожь нынче в сапожках ходит.
Петр интересуется:
— Ну и почем нынче на рынке рожь?
— Три с полтиной за килограмм.
— Я когда была в Атлантик-Сити, — вступает Маша, — то обратила внимание, что в Америке безумно дешевые продукты питания, особенно мясо и молоко. Но черного хлеба там, правда, нет.
Сережа Чижиков говорит:
— Я думаю, это так следует понимать: дергаться не надо, то есть всякая деятельность, поступки, устремления — это только себе во вред. Вот, например, дети — они ничего не делают, между тем природа не знает существа более счастливого, чем дитя. Стало быть, идеальная метода существования такова: нужно расплеваться, насколько это возможно, с внешними формами жизни и уйти в наслаждение от личного бытия. И ведь действительно, счастье — это очень просто: счастье есть разум с его волшебными возможностями все квалифицировать и, как следствие, примирить.
— Кстати, о детях, — говорит в свою очередь Иванов. — Вот лингвисты до сих пор не могут постичь феномен детского языка. Общеизвестно, что почти каждый младенец изобретает свой собственный язык, не имеющий ничего общего с родовым. Но ведь это нонсенс, чудо, это значит, что каждый сосунок — некоторым образом демиург!..
Молочков озирает компанию веселыми глазами, затем протяжно вздыхает и идет надевать свои допотопные сапоги. Через минуту его шаги слышатся уже возле калитки, но вдруг он возвращается пугательным, необычным шагом, причем на лице у него такая сложная мина, словно он только что привидение повстречал.
— Что такое? — настороженно, однако не совсем трезвым голосом спрашивает его Петр.
— Колеса с машины сняли. Пока я тут с вами прохлаждался, кто-то мои колеса уговорил.
— Да вроде бы некому у нас колеса воровать, — предполагает несмело Вера.
— Ну я не знаю… Стоит машина на кирпичах.
Молочков с минуту потоптался в растерянности и ушел. Только он ушел, как отключилось электричество, что вообще в Новых Михальках случалось довольно часто, и все как будто внезапно ослепли — такой наступил непроглядный мрак. Только звезды холодно блещут в небе да мало-помалу намечаются дымчато-черные пятна от облаков. Сережа Чижиков еще говорит:
— Разве что младенческое словотворчество как раз звукоподражательно, ибо славянское дитя гулит совсем не так, как, скажем, начинающий эскимос… — но прочие уже мысленно разбредаются по домам. Вера зажгла свечу. И сразу в картине появляется что-то непосредственно живописное, староголландское и даже там и сям чудятся утонченно-выверенные мазки. От огня свечи восковеют лица, появляется лихорадочный блеск в глазах, дает приятные блики старинная кузнецовская посуда и как будто начинает
