В ответ на письмо приехала сама мадам Ампова — дама поэтическая, нежная, вся переливная и струящаяся. Вокруг нее всегда развевались какие-то шарфы, шелестели оборки, звенели цепочки. Не говорила, а декламировала.
— Милый зверь! Подарите мне его. Он будет сидеть на цепи свободный и гордый, цепь длинная, не будет ему мешать. Кормить его будут мукой. Я с вас дорого за муку не возьму, но, конечно, вы должны будете заплатить за полгода вперед.
Дама щебетала так нежно, что Катюша, хотя и очень была удивлена, что ей придется платить за корм медведя, которого она дарит, — так и не нашла что ответить и только испуганно спросила, сколько именно должна она заплатить.
Доставить медведя поручили мальчику Кошке. Кошка запряг зверя в салазки и покатил.
— Как он лес увидал, да как побежит, аж дух занялся, еле я его поворотил, — рассказывал Кошка.
Настя плакала.
Через месяц сбегала взглянуть — усадьба Амповых была в шести верстах от города.
— Сиди-ит, — плакала она. — Узнал меня да как кинется, мало цепи не сорвал. Ведь я… ведь я ему вместо матки была. Он мне маленький все плечо иссосал…
Ампова прислала счет за муку с письмом, в котором изливала свою нежность к медведю:
«Милый зверек. Любуюсь на него каждый день и угощаю его сахаром».
Потом Катюша уехала с мужем на два месяца за границу.
Вернулись и через несколько дней получили от Амповой раздушенную записочку.
«Рада, что вы, наконец, вернулись, — писала она на сиреневой бумаге. — Я честно храню для вас окорочок от нашего Мишки. Окорока из него вышли отличные. Мы коптили дома. Приезжайте прямо к обеду. У нас чудно. Ландыши цветут, и вся природа как бы поет песнь красоты. Дивные ночи…»
— Господи! — вся помертвела Катюша. — Они его съели.
Вспомнился «лесной ребенок», маленький, неуклюжий, смешной и свирепый, как он поставил все четыре лапы в манную кашу, и как она ночью сказала ему: «я вас люблю». И вспомнила его мохнатое ушко, и как никого в мире не было для нее ближе и роднее.
— «Опасный зверь»! А ведь съел-то не он нас, а мы его!
Пошла к Насте, хотела ей рассказать, но не посмела.
Заглянула в Настану закутку, увидела постель, узенькую, маленькую, где жил лесной зверь, где спал рядом с Настей и «почитал ее за матку», родной, теплый, совсем свой.
«Приезжайте прямо к обеду»…
Нет. Этого Насте рассказать она не посмела.
Многим нравится книга Лесника «Лесной шум».
Нравится она и мне.
Не своими литературными достоинствами — их очень немного, — а вернее, своей темой и простотой, с которой книга написана. Это собрание наблюдений над птицами, рыбами, зверями и деревьями.
Нас, живущих в больших городах, освещающихся электричеством, говорящих по телефону, слушающих радио, нас пленяет эта звериная, птичья, рыбья жизнь. Пленяет, главным образом, потому, что автор «Лесного шума» подает нам ее как очень нам близкую и родственную. И рыбы, и птицы, и звери думают по-нашему, по-человечьи, хитрят, притворяются, ищут наживы и устраивают свои делишки совсем как мы. Даже болтовня какой-нибудь тетерки, как ее подслушал и понял автор, тоже очень похожа на наш светский разговор.
— Как-как-как? Погодка-то того… — и тому подобное.
Читая столь излюбленные всеми описания жизни пчелиного улья или муравейника, всегда испытываешь тоску и раздражение. Насекомые — автоматы, потерявшие всякую индивидуальность. Чужие. Гораздо ближе нам какой-нибудь тетерев, хитрящий, как бы скрыть свои следы от лисицы, и гораздо интереснее та подлая зверюга, которая, растерзав белку, лезет в ее гнездо и заваливается спать, подстелив под себя белкин хвост.
У зверей все наши, человеческие душевные качества. Каждый зверь является выразителем какого-нибудь одного из этих качеств. Лисица — хитрости. Курица — глупости, волк — жадности, тигр — свирепости, корова — флегматичности. Все это давно известно.
Человек же может соединить в себе и качество, определяющее лису, и качество курицы. Он, человек, все может собрать. Поэтому, видя, например, лису, знаешь, с кем имеешь дело. А про человека не очень-то скоро разберешь, какой именно зверь в нем сидит.
У человека может быть морда овечья, а нрав волчий. И когда на человека охотится другой человек, очень трудно этому другому бывает разобраться, выследить, выпытать, изучить повадки и сообразить, какую именно приманку ему ставить — как на козу или как на кабана?
А охотиться надо. И вся наша жизнь есть сплошная беготня или за зверем, или от охотника.
Так-с!
И как то, так и другое очень трудно. Трудно выследить и одолеть, и трудно определить, какой именно зверь за вами охотится, какие его повадки и обычаи. Надо ли прятаться за кочку, или притворяться мертвым, или просто удирать что есть духу.
Очень все это трудно.
В обычной охоте человека за зверем все ясно. Преследуешь лисицу, так и знай, что она хитра, что она на повороте хвост переводит, чтоб сбить направление.
Преследуешь зайца — знаешь, что он кругами бегает.
На каждого зверя своя сноровка. Кого заманивают чучелом, кого свистом, кого надо замотать, чтобы обессилел, кого надо в засаде высиживать. Одного брать на заре, другого ночью.
Ну, словом, надо только знать, какого зверя погубить хочешь, а уж способ и приемы этой охоты всем известны. Прямо целые руководства напечатаны.
С человеком не то.
Вот охотились вы на носорога. Носорог — страшное, свирепое чудище джунглей. Охота опасная. Нужно с вечера засесть в тростники, не курить, не дышать, не вздыхать. Если не успеешь выстрелить или промахнешься — смерть.
И вот лезете вы в джунгли, стучите зубами до рассвета, а зверь-то, на которого вы охотитесь, просто-напросто баран и стоит себе где-нибудь под стогом сена. Взять бы его за рога и отвести на скотный.
Разве не так?
Разве не видали мы лютых рыкающих львов, которые, найдя свою тихую жвачную душу, умиленно лакомятся сырниками в русском ресторанчике «меню с кувертом четыре франка».
И наоборот — не видали ли мы прелестную, нежную ланку, с натурой шакала, в упоении рвущую всякую падаль.
Я видела огромного лося, с красными глазами, с отвисшей резиновой губой. Лось подставлял жене свою морду и лепетал:
— Пусицька, поцяюй зяйцику сейку.
Он был зайчик.
Мы знали прелестную птичку колибри, обожаемую крошечку, украшение очень изысканного салона. Прелестная птичка заключала в себе целиком и без оговорок — старого верблюда.
По поводу всех этих звериных душ и звериных обликов мне вспомнилась удивительная история. История любви Саши Лютте. Саши — коровы. Саши — белого лебедя.
Саша Лютте была старшей дочерью довольно известного в Петербурге профессора. Кроме нее, были у профессора еще дочь и два сына.
Все дети были недурны собой, кроме Саши. Саша фатально похожа была на телушку. Большая, ширококостная, неуклюжая. Нос у нее был широкий и плоский, с большими влажными ноздрями, которыми, совсем по-коровьи, выдувала теплый парной воздух. Волосы были пегие, разномастые, и белые, уже совсем коровьи, ресницы.
Ну, конечно, и прозвище у нее было — Корова.
Она сознавала свою некрасивость. Была дика и застенчива до слез.
Мать долго не теряла надежды, что она еще выровняется, и вытаскивала ее в гостиную, когда приходили гости. Саша краснела пятнами, неуклюже кланялась, отвечала невпопад.
— My! My! — тихонько дразнили ее младшие братья.
Она очень любила музыку, но ее музыке почему-то не учили. Она была очень рассеянна и часто задумывалась.
Как-то раз в классе, во время урока, она вдруг стала медленно подымать левую руку, слегка согнув кисть, как голову лебедя, и тихо запела.
Можно себе представить, какую это вызвало историю. Ее чуть не выгнали из школы.
Но она как будто сама не понимала, как это случилось, и была очень испугана.
Ей было лет шестнадцать, когда умерла ее мать. А через два года произошло событие, решившее всю ее жизнь.
Событие было такое. У них был танцевальный вечер. Ее сестра любила танцевать. На вечере этом в первый раз в их доме появился некто Якимов. Неотразимый молодой человек. Очень красивый, очень холодный, — он презирал женщин и, конечно, только женщинами и занимался.
Потому ли, что он был в первый раз в доме и хотел быть исключительно любезным, или из желания всех поразить — неизвестно, но он весь вечер не отходил от Саши и обращался с ней как с самой хорошенькой женщиной. Он танцевал только с ней, говорил ей комплименты, несколько небрежно, как вскользь, но тем ярче это выходило.
Рассказывает ей что-то и вдруг:
— Нет, нет, вы напрасно отодвинули ногу. Она у вас изумительно хороша по линиям.
Бедная Саша краснела, бледнела, задыхалась и смотрела на него через свои коровьи ресницы глазами безумными и дикими.
