Он уже украл себе домой: холодильник "Морозко" с отвалившейся дверцей, лучшее украшение радиосвалки проигрыватель "Аккорд", бухточку провода и простынь дерматинового покрытия, которым в доме всегда найдется что покрыть.
Он утащил с корабля, потея от восторга, банки с воблой, компоты, сухофрукты, доски, шкафчики, нержавеющие трубы и наших дырявых тапочек двадцать пар.
Детские бульканья с пузырями вызывало в нем желание подчиненных помочь ему в этом ночном грабеже.
- Стой! - говорил он командиру боевой части, встречая его недалеко от лодки на снегу.
- Что-то я хотел тебе поручить, что-то хотел... какое-то задание... - мучился он.
- У меня уже есть задание, - старался командир БЧ, списываю прибор...
- При чем здесь прибор? - досадливо махал рукой командир, как Диоген, которому мешали изобретать формулу счастья.
- Да, - вспоминал он наконец, - отправляйся сейчас на корабль и оторви мне там две железные полоски. Вот такие!
- Угольники? - участвовал командир БЧ в командирских исканиях.
- И угольники тоже, а это - вот такие! - и в воздухе рисовался чертеж очередной жертвы клептомании.
Прости, природа: когда ты создавала некоторых капитанов первого ранга, командиров лодок, ты вложила в них столько почек, что, распустись они все, - и можно было бы легко заблудиться в листве командирской души.
Пока мы отвлеклись, он увидел чайник. Тот стоял на палубе дебаркадера, перед дверью: крупный, никелированный, великолепный экземпляр. Гордость племени чайников: носик, крышка, зеркальные бока, гнездо под розетку - три литра внутрь, и можно ставить хоть на олимпийский огонь.
- Так! - сказал командир Криволапов, чувствуя желание немедленно обнять зазевавшийся чайник.
- Эй, кто там?! - крикнул он, обернувшись. На этот зов откуда-то вылез матрос.
- Так, - сказал командир Криволапов, - возьмешь его - и ко мне в каюту!
Матрос подхватил беспризорника, а командир помчался дальше, навстречу восходящим лучам восходящей военной славы.
- Стой! - раздалось из потустороннего мира. - Куда!
Грязно-серая дверь дебаркадера открылась, и оттуда вылез грязно-серый работяга. Мать природа одела его в ватник, сапоги и кроличью шапку и, прежде чем пихнуть его в спину, подарила ему вечную щетину, мешки под глаза и жажду.
- Куда, говорю! - схватил он проходящий мимо чайник.
- Товарищ командир! - заверещал матрос. - Я, как вы сказали, так и сделал! Товарищ командир!
Командир Криволапов медленно повернулся спиной к серебристым лучам восходящей военной славы; на лбу его обозначились ребра жесткости, и лицо начало отчаянно принимать командирское решение.
- Ах, енто ты, значить? - прогундосил работяга... Опустим занавес над этой душераздирающей картиной; занавес темный, с кистями, как цыганская шаль. Пусть наступит ночь и все затопит. Не будем рассказывать, как работяга, держа одной рукой чайник, а другой - командира за пуговицу, докладывал ему, в идиоматических выражениях, одну библейскую притчу.
Работяга был огромный-огромный, а командир такой маленький, мокренький, в шапке с ручкой... За что, природа?
Как становятся идиотами
Шла у нас приемопередача. Не понимаете? Ну, передавали нам корабль: лодку мы принимали от экипажа Долгушина. Передача была срочная: мы на этой лодке через неделю в автономку должны были идти.
И вот, чтоб мы быстренько, без выгибонов приняли корабль, посадили нас - оба экипажа - на борт и отощали лодку подальше; встали там па якорь и начали приемопередачу.
Поскольку всем хотелось домой, то приняли мы ее - как и намечалось, без кривлянья; часа за четыре.
Командир наш очень торопился в базу, чтоб к "ночному колпаку" успеть. "Ночной колпак" - это литровый поток на ночь: командир у нас пил только в базе.
Тронулись мы в базу, а нас не пускают - не дает "таможня" "добро".
В 18 часов добро не дали, и в 20 - не дали, и в 21 - - не дали: буксиров нет.
В 22 часа командир издергался до того, что решил идти в базу самостоятельно: без буксиров.
Только мы пошли, как посты наблюдения к связи - эти враги рода человеческого - начали стучать о нас наверх.
Наверху всполошились и заорали:
- Восемьсот пятьдесят пятый бортовой! Куда вы движетесь?
"Куда, куда"... в дунькину кику, "куда". В базу движемся, ядрена мама! Командир шипел радистам:
- Молчите! Не отвечайте, потом разберемся! Ну и ладно. Идем мы сами, идем - и проходим в базу.
А оперативный, затаив дыхание, за нами наблюдает; интересно ему: как же эти придурки без буксиров швартоваться будут.
- Ничего, - говорил командир на мостике, - ошвартуемся как-нибудь...
И начали мы швартоваться "как-нибудь" - на одном междометии, то есть на одном своем дизеле: парусность у лодки приличная; дизель молотит, не справляется; лодку сносит; командир непрерывно курит и наблюдает, как нас несет на дизелюхи: их там три дизельных лодки с левого борта у пирса стояло; правая часть пирса голая, а с левой - три дизелюхи торчат, и нас ветром
на них тащит, а мы упираемся - ножонки растопырили ничего не выходит.
На дизелюхах все это уже заметили: повылезали все наверх и интересуются: когда мы им врежем? Эти дизелюхи через неделю тоже в автономку собирались. Ужас! Сейчас кокнемся! Сто метров остается... пятьдесят... двадцать пять... а нас все несет и несет...
Командир в бабьем предродовом поту руки ломает и причитает:
- Ну, все... все... все... с командиров снимут... из партии выкинут... академия накрылась... медным тазом... под суд отдадут... и в лагерь, пионервожатым... на лесоповал... в полосатом купальнике...
И тут лодка замирает на месте... зависает... до дизелюх метров двенадцать...
- Назад, - бормочет командир в безумье своем, - назад, давай, милая... давай... по-тихому... давай, родная... ну... милая, ну... давай...
И лодка почему-то останавливается и сантиметр за сантиметром каким-то чудом разворачивается, тащится, сначала вперед, а потом она останавливается, ее сносит и прижимает к пирсу. Все! Прилипли!
- Фу! - говорит командир, утирая пот. - Фу ты... ну ты, проклять какая... горло перехватило... мешком ее задави... Фуууу... Вот так и становятся идиотами... Отпустило... даже не знаю... Никак не отдышаться... Ну, я вообще... чуть не напустил под себя... керосину... даааа... Пойду... приму на грудь. Что-то сердце раззвонилось...
Пошел командир наш и принял на грудь. Одним литровым глотком.
Пять раз подряд
Северный ветер - аквилон - развернул на шинели сзади большие срамные губы и ворвался туда. угрожая предстательной железе. Не ходите в патруль, и у вас будет все в полном порядке с предстательной железой: она доживет до глубокой старости и помрет своей собственной смертью.
Лейтенант Сидоров Вова справился с ветром в хвостовой своей части, вернул полы шинели на место и, обернув ими себе ноги, продолжил путь во мгле.
Снежинки, твердые, как алмазная крошка, отскакивали от задубевшего лица и противно скрипели на шее.
Лейтенант Вова шел домой из патруля. Два часа ночи. Его патрульные, отпущенные ночевать в казарму, уже минут десять месят снег в нужном направлении, мечтая о вонючей подушке, а вот Вову ждет постель, супружеское ложе.
Все-таки хорошо стоять в патруле: хоть в два часа ночи, а жена под боком. Вова улыбнулся поземке и поправил тяжелую портупею. В ней лежал "пистоль". Она оттянула весь бок уже сегодня, то ли будет завтра.
Вот именно - завтра. Флотское завтра. Как много оно может с собой принести, это наше "завтра". Его караулит сомнительный друг подводника - случай, этот верный пес лентяйки Фортуны.
"Человек - электрохимическая система. Ей нужны пиления напряжения. Испытав эти падения, человек вырабатывает устойчивые состояния для своих атомов. Эти состояния он передаст потомству".
Вот какие мысли пришли к Вове посреди полярной ночи; Вова с малолетства был философом.
Но философов не любит Фортуна: кому же понравится, если мешаются под ногами и все время подглядывают.
Лучшие, самые крупные куски напряжений Фортуна бережет для философов.
Вова вошел в пятиэтажную железобетонную времянку, поднялся на четвертый этаж и, осторожно открыв дверь, вдохнул сразу двести пятьдесят органических составляющих, которые принято считать "теплом домашнего очага".
Стараясь не загреметь, он зажег свет в микроскопической передней и, не раздеваясь, вошел в комнатку, чтоб обнаружить и поцеловать теплую жену.
Глаза вскоре привыкли к темноте, но на вожделенной подушке они увидели сразу две головы. Женщины тоже не любят философов. Философов никто не любит. Разглагольствования хороши только в начале той затяжной драки, которую называют супружеством.
Вова остолбенел. Рухни сейчас пятиэтажное бунгало, он и не заметил бы: внутренний грохот оглушил Вову; упали высокие мечты - пять тонн хрусталя с высоты километра.
Вова чисто машинально, слепыми движениями вынул свой верный "пистоль" и, как говорили в древности, "сильно посыпал пороху на полку".
