меня на тумбочке.
– Так ты взяла?
– Нет, как можно? Она ведь придумала Розовую комнату – значит, благодаря ей я узнала Марго.
– Подумать только! Ее папочка повсюду носил эти деньги с собой и не потратил, а ведь был бездомным. И теперь она знает, что отец хоть и пропадал, но все время помнил о ней.
– Такой вот обмен благами. Она преподнесла больнице дар, и больница ей отплатила.
Ленни и человек, который был когда-то ее луной
– Отца твоего я помню, – сказал Уборщик Пол. – Высокий такой? В очках?
– Он.
Пол провожал меня в Розовую комнату, потому что ему все равно нужно было в ту сторону, да и потом мы давненько не сплетничали, как он выразился. Он шел рядом, я крутила колеса. Он спросил, не надо ли меня подталкивать, а услышав “нет”, предоставил мне действовать по своему усмотрению, и я это оценила. Мысленно присудив ему несколько очков в уборщицком первенстве. Других уборщиков он оставил далеко позади.
– Который раньше частенько заходил? – спросил Пол.
– Он, – повторила я, как раз когда мы достигли той части коридора, где пол был ровный, ехать по нему – просто мечта.
– Тихий такой, – добавил Пол задумчиво.
А я засомневалась, верно ли он описывает отца, который, приходя в Мэй-уорд, становился бесцветным. Как будто и свое пальто, и живые цветы, и румянец должен был оставить на сестринском посту, и только тогда мог войти.
– Теперь так часто не заходит. – Пол открыл передо мной двери.
Я проехала в них.
– Не-а. Марго о нем спрашивает. Не знаю, чего она за меня волнуется. Не хочу я, чтобы он возвращался.
– Может, она не за тебя волнуется, – глубокомысленно заметил Пол. – Может, она волнуется за него.
Если бы Пол только что не завоевал еще полторы тысячи очков в первенстве уборщиков – за проницательность, я, наверное, нервничала бы, въезжая в Розовую комнату и готовясь рассказать Марго все остальное.
Марго заколола волосы наверх, в пучок, и на мгновение напомнила мне ту девушку-шатенку на пляже в Глазго.
– Что скажешь? – спросила она.
– Здорово! – Я подъехала к своему месту. – Если вернемся к моему отцу, потом где-нибудь повеселимся?
Марго кивнула.
Больница “Принсесс-ройал”,
Глазго, декабрь 2013 года
Ленни Петтерсон 16 лет
Первую Серьезную Операцию мне сделали через несколько недель после визита к тому боязливому врачу.
Под общим наркозом я видела сон – ярко-апельсиновый, не только цветом, но даже на вкус.
А когда вышла из него, увидела отца.
Изможденного отца, сидевшего у моей кровати. Лицо его было серым, сжатая челюсть окаменела.
– Не могу я, Лен, – голос его надломился. – Не могу сидеть тут и смотреть, как ты умираешь.
– Так не смотри.
Тогда он поднял глаза и глядел на меня долго-долго. Будто хотел прочесть на моем лице что-то, еще ему не известное.
Сначала он все равно приходил – в часы посещений, с трех до шести, – продолжая потихоньку превращаться в горгулью – весь серый, закаменевший. Агнешке пришлось по работе вернуться в Польшу, а значит, смеяться он перестал совсем.
Визиты эти становились короче, иногда отец не показывался день-два, а то и неделю. Он молчал и мрачнел чем дальше, тем больше, а я в часы посещений все смотрела на время и, если он так и не появлялся в дверях – скорбный, ссутулившийся, – вздыхала с облегчением.
– Я не шутила, – сказала я отцу однажды днем, а перед тем, притворившись спящей, сквозь опущенные ресницы наблюдала за ним, наблюдавшим за мной – с таким же отчаянием, как когда-то за матерью, которая, застыв среди кухни в одной футболке и бриджах, глядела неотрывно в сад за окном. Он и хотел бы догрести до меня, вытащить на берег. Но я, подобно матери, уже уходила под воду, погружаясь во тьму.
И понимала: пора.
– Пап! – Много лет уже я так его не называла.
А теперь отпустила тормоза. – Хочу тебя попросить.
Он посмотрел на меня.
– Пообещай, что больше не придешь.
Повисла очень долгая пауза.
– Я не могу, Ленни. Не могу оставить тебя тут совсем одну.
– Я и не одна, со мной все эти милые медсестры, врачи и эти трубки. Смотри, сколько их! Так много – с ума можно сойти!
Я указала на зарывшиеся под кожу трубки, которые, протягиваясь вдоль кровати, соединяли меня с различными аппаратами.
– Ленни… – сказал он ласково.
А я быть ласковой больше не могла.
– Не хочу тебя здесь видеть.
Он молчал.
– А хочу, чтобы ты поехал в Польшу. Чтобы взял отпуск, повидался с Агнешкой, познакомился с ее семьей. А потом вернулся, и начал жить вместе с ней, и она бы тебя смешила.
– Нет, Ленни.
– Умирающим детям не говорят “нет”.
– Вообще-то над этим не шутят, – сказал он, но слегка улыбнулся.
– Уходи, я так хочу.
Пара слезинок скатилась по его щекам – пришлось отцу снять очки и утереть их.
– Дай мне обещание. Пообещай, что уйдешь и не вернешься.
– Но я…
– А когда мне недолго останется, сестры тебе сообщат. Позвонят и позовут тебя. И тогда приходи попрощаться. Но не это будет настоящее прощание. Настоящее – сейчас. Пока я еще Ленни. Пока краснею из-за трубок и жду, когда принесут обед, потому что у них тут вкусный клубничный йогурт.
Отец покачал головой, и слезы покатились опять, тогда он просто снял очки и положил на колени. А потом взял мою руку с трубкой в свою мокрую ладонь.
– Если…
– Если я передумаю – попрошу их позвать тебя, и ты придешь. Знаю. Но ты должен пообещать.
– Почему?
– Потому что я тебя отпускаю.
Он просидел со мной не один час, а когда принесли обед, попросил медсестру заменить лимонный йогурт на клубничный.
Проснувшись на следующее утро, я обнаружила на стуле для посетителей, где недавно сидел отец, поросенка Бенни со свернутой фотографией – мы с отцом на первом моем дне рождения. Я сижу у него на коленях и, подняв руку, прижимаю ладонь к глазу, а он смеется. Все щеки у меня в глазури от торта, и комбинезон тоже. Снимок истерся посередине крест-накрест – пятнадцать лет обитал у отца в бумажнике.
А на обороте зеленым маркером, позаимствованным на сестринском посту, он написал: “Никогда тебя не разлюблю, шалунья”.
Марго улыбнулась мне, вроде бы понимающе. И вроде бы, хоть я, вполне вероятно, ошибалась, с гордостью за меня.
– Можем теперь отправиться в Лондон? – спросила я.
– Могли бы, но сегодня отправимся в новое место.
