тридцатилетние или столетние славные войны, держали рабов, строили дороги и мосты, выращивали скот, так что, как видим, и без человека возможно существование не только городов, но и государств. Если бы эта, во всем столь мелочная феноменология внесла немного скептицизма в будущий анализ таких святых вещей, как, например, государство, ее задача, возможно, была бы выполнена.
Тот факт, что всегда уравновешенный Аристотель весьма огорчился, узнав, что муравьи работают и при свете луны, в данном случае мы упоминаем как общеизвестный. Уроженец Стагира был так потрясен в ту ночь, когда увидел это, что на три дня отложил окончание своего труда «О душе», несмотря на всю свою готовность завершить его полностью и окончательно. Платон изучал кастовое деление, нашедшее позже отражение в его трактате «Государство», сначала на примере муравейника, однако при попытке претворить на Сицилии свою теорию в практику сам попал в рабство. Трудно сказать, знал ли он, что с точки зрения половой принадлежности все муравьи-рабочие были отсталыми самками. Можно предположить, что великий грек воспринял бы такой факт, как эротический удар ниже пояса.
Плиний между тем похвально отзывался о республиканских достоинствах муравьев, отмечая, что все они равны, правда, всегда лишь в рамках того или иного сословия, принадлежность к которому предопределена природой. Что касается Цицерона, то он дважды похвально отозвался об уме муравьев.
Даже от неосведомленного в феноменологии наблюдателя, конечно же, не укроется сходство между термитником и Нью-Йорком, возможно даже, что, одурев от летней жары и сидя на траве под деревом, он станет свидетелем локальной, но жестокой войны между соседними муравейниками, расположившимися на одном лугу. Так, например, прославленный Дарвин был поистине изумлен, установив однажды следующее: стоит бедняге муравью случайно забрести в чужой муравейник, где живут муравьи одной с ним породы, его намеренно идентифицируют как иностранца хоть среди десяти, хоть среди ста тысяч муравьев и конец его будет таким ужасным, что хуже не придумаешь. Здесь возможны бесчисленные аналогии, так как муравьи, видимо, чем больше похожи друг на друга, тем сильнее между ними ненависть и стремление к взаимному уничтожению. Но если теперь кто-то решит, что природа делает свое дело ради того, чтобы чему-то научить и нас, феноменологов, и обычных людей, он ошибется. Если между муравьями и людьми существует так много аналогий, если мы, люди, слишком многое делаем как муравьи, и наоборот, то этот факт, как уже говорилось, вызывает скорее некоторую меланхолию, а не надежду на пользу такого рода урока. Кишпатич сообщает, что английский ученый Мокридж в деталях описал две великие муравьиные войны, первая из которых продолжалась с 18 января до 4 марта, а это по человеческим меркам соответствовало бы столетней войне, а вторая продлилась ровно 31 день, что эквивалентно тридцатилетней войне в истории человечества. Обе войны произвели ужасные опустошения и оставили после себя множество убитых и раненых. Пока шла Вторая мировая война, муравьи тоже вели немыслимое число войн, в которых участвовали целые муравьиные государства, причем о некоторых из этих войн написаны монографии. В наше время, наряду с тридцатью шестью так называемыми человеческими войнами, ведется много войн между муравьями, возможно, даже на каждом лугу. Теперь каждому феноменологу абсолютно ясно, почему древние авторы, да и многие ученые новейшего времени, очарованные муравьями, так хвалят их сердечность, дух и ум. В сущности, в образе муравья они восхваляют нечто другое, а именно: победу количества, переходящего в качество победы. На деле же речь идет о, так сказать, историческом бездорожье, которое едва ли в состоянии исправить какой-нибудь одинокий муравьед.
Так что не следует, как и учит нас народная мудрость, давить хорошо всем известного и даже вошедшего в пословицы муравья. Ибо раздавить его значит попрать принцип собственной истории, на котором основана великая сила муравейника. Лучше разрешить ему пользоваться нашим сыром, нашей капустой, книгами, мебелью, хлебом. Раздавить муравья, несомненно, означает получить за шиворот, а то и в штаны, целый муравейник. От такой истории лучше убежать; в конечном счете этому придется научиться каждому одиночке, независимо от того, какого размера его хобот.
Гумбольдт в одной из своих работ сообщает, что в Южной Америке трудно найти книгу, пережившую полстолетия, – муравьи там считают их большим лакомством. Недавно в Буэнос-Айресе муравьи сожрали книгу, искусно и с любовью переплетенную в кожу, что было описано в одной из газет, выходящей, правда, в Каракасе, под заголовком «Мелкая месть». На переплете книги было золотом вытиснено название «Введение в фантастическую зоологию», но буквы со всем золотом оказались съедены как кондитерские изделия.
Если муравей – это недосягаемая вершина феноменологии мелкого, то дождевой червь – это ее подземелье. Давайте в данной точке развития нашей системы феноменологии мелкого полностью сосредоточимся на мысли об этих созданиях, которые после дождя появляются из этого подземелья и расползаются по тропинкам и даже по асфальту. Многим дамам покажется малоприятной встреча с этой миниатюрной змеей. Однако покрытое слизью создание нисколько не опасно и высокомерно равнодушно ко всякому, кто бы ни наступил на него. Дождевой червяк ни в коей мере не ставит под угрозу «я» брезгливой дамы. Более того, он с философским спокойствием заранее отказывается от своего «я». Рассеченный на две части, дождевой червяк являет нам образ шизофреника.
При расчленении на четыре или более частей он напоминает о постоянстве в процессе изменения – еще один пример из множества других такого же рода, демонстрируемых нам удивительным миром мелкого. Протоколы нескольких независимо проведенных экспериментов подтверждают, что муравей, подвергнутый декапитации, может прожить несколько часов без этой самой своей головы, в которой он вообще-то нуждается. Аналогичный эксперимент с Марией Антуанеттой оказался неудачным, так же как неудачными были и другие неоднократно повторявшиеся попытки такого рода. Правда, определенная часть этих попыток проводилась вдали от глаз мировой общественности. У ящерицы на месте отвалившегося хвоста вырастает новый, но, скажем, законами шариата серьезно не предусматривается, что нечто подобное могло бы иметь место в других случаях. Совершенно иначе обстоит дело с дождевым червем. Он легко расстается с головой, а потом получает себя самого в стольких экземплярах, сколько сам пожелает. Метафора человека, который вместо того, чтобы плодить людей, плодит стадо? Ни в коем случае. В феноменологии все восстает против такого извращенного сравнения. Почему метафора? Данная феноменология в соответствии с духом нашего времени и требованиями постмодернизма отличается полным отсутствием иерархичности, и если из нее и можно извлечь какую-то квинтэссенцию, то это будет не что иное, как утверждение, что человек вовсе не мера всех вещей. Итак, повторим еще раз: если речь
