"Но скоро я поняла, - пишет Анна Григорьевна, - что это не простая слабость воли, а всепоглощающая человека страсть, нечто стихийное, против чего даже твердый характер бороться не может".
Она, конечно, не могла выразить словами, что страсть эта у ее мужа становилась чуть ли не метафизической. В игре большинство людей находит выход своим тревогам и беспокойствам, сексуального или иного порядка, и азарт может привлекать, как замена разряда и освобождения. Психоаналитик безусловно откроет в игорном безумии Достоевского скрытую компенсацию его половых комплексов и неудовлетворенности. Но рулетка пленяла его, как выход в иррациональное, как соприкосновение с миром случайности; удача и неудача у колеса рулетки не подчинялась законам логики, они были сродни тому непознаваемому темному началу мира, где не было ни морали, ни ограниченного пространства Эвклидовой геометрии. И в игре была безграничная возможность исправить несправедливость рождения, бедности, состояния и обстоятельств великолепным ударом счастья, вызовом судьбе. И разве весь процесс игры не был вызовом {265} силам неизбежности, гнетущим человека, прорывом в пленительное беззаконие произвольного действия и свободного случая?
Анна Григорьевна кое-что из этого смутно чувствовала и, назвав "это" болезнью, приняла как крест все ее осложнения и последствия, даже не пробуя вылечить его:
"Я никогда не упрекала мужа за проигрыш, никогда не ссорилась с ним по этому поводу (муж очень ценил это свойство моего характера) и без ропота отдавала ему наши последние деньги".
Ей только было до слез жаль серег и брошки, их не удалось выкупить, они так и погибли у ростовщика, но она о них горевала втайне, чтоб Федор Михайлович не заметил. Немного женщин было бы способно на такое самопожертвование, и немного женщин могло бы удержаться от напрасных попыток остановить страсть аргументами разума и логики, то есть "черпать воду решетом".
Он, конечно, замечал ее страдания и казнился в душе, и еще больше любил ее за кротость, делал смешные вещи, чтоб доказать ей свою нежность: приносил толченого сахара для любимого ею лимонада, выиграв два талера, покупал ей цветы или устраивал неожиданно чай с пирожными - и она от этого была гораздо более счастлива, чем если бы он благоразумно и расчетливо отложил эти же деньги на обед или квартирную плату: тут она забывала о своем мещанстве не менее основательно, чем Федор Михайлович - хотя ей было чуждо мотовство Достоевского и она умела считать каждую копейку. Но в некоторых случаях она ему не перечила и не упрекала за расточительство: она была убеждена до конца дней, что он - милый, простой и наивный человек, и что с ним часто следует обращаться, как с ребенком. Он в этом видел только {266} проявление настоящей любви - и, пожалуй, был прав. Ее матери он пишет из Баден-Бадена:
"Аня меня любит, а я никогда в жизни еще не был так счастлив, как с нею. Она кротка, добра, умна, верит в меня, и до того заставила меня привязаться к себе любовью, что кажется я бы теперь без нее умер".
Даже в самые мрачные баденские вечера она рассеивала его хандру своими шутками и смехом: ведь несмотря на все невзгоды, ей было только двадцать с лишним лет, и она не могла удержать кипения и веселья молодости. Но с какой радостью оставила она злополучный Баден-Баден! Они ехали в Женеву через Базель - и там она опять убедилась, как широка и противоречива натура Достоевского. Еще вчера он ничем не интересовался, кроме красного и черного, чета и нечета - а сейчас, в Базельской пинакотеке застыл перед картиной Ганса Голбейна, изображавшей снятие со креста: Христос в ней, уже предавшийся тлению, вид его окровавленного, израненного тела ужасен (Эта же картина Гольбейна фигурирует в "Идиоте".).
Анна Григорьевна ушла, чтоб не мешать Достоевскому, вернулась через двадцать минут - он всё еще стоял, как прикованный, лицо его было такое взволнованное и перекошенное, что она испугалась - сейчас припадок. Но, верная своему "невмешательству", отошла в сторону, стушевалась, и ждала, не беспокоя его, не говоря ни слова, ничем не выдавая своего присутствия.
{267}
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В Женеве она заметила, что он стал менее раздражительным, хотя часто ворчал: мрачный город со скверным климатом, протестанты, а пьяниц бездна, и верх скуки. Жили на то, что высылала мать Анны Григорьевны, и постоянно закладывали вещи к концу месяца. Кроме Огарева (Речь идет о поэте Николае Огареве (1813-1877), друге Герцена.), к ним никто не приходил, они у него иногда перехватывали десять франков до ближайшей получки. Одиночество не смущало Анны Григорьевны, она говорила, что "ужасно счастлива". Он писал Майкову: "Очень, очень радовало меня, что Анна Григорьевна решительно не скучала, хотя я и не очень веселый человек для житья в продолжении шести месяцев сам друг вдвоем, без друзей и знакомых". Он всё боялся, как бы она не соскучилась "на необитаемом острове" и жалел, что нет денег для поездки в Париж. Некоторые биографы вообразили, будто он не повез ее туда, потому что был там с Аполлинарией: но ведь он ездил с Анной Григорьевной не только в Баден-Баден, но и в Берлин, и в Италию - т. е. туда, где жил с Аполлинарией.
В конце 67 и начале 68 года они вели в Женеве очень скромный и регулярный образ жизни. Достоевский обожал одинаковость в расписании дня. Вставали, как в Дрездене, часам к одиннадцати, Анна Григорьевна потом гуляла, что-нибудь осматривала, а он работал, сходились к трем в ресторане на обед, потом она шла отдыхать, а он просиживал часами в кафе дю Мон {268} Блан за чтением русских и иностранных газет. В семь часов они обыкновенно совершали общую прогулку по набережным и главным улицам Женевы, останавливаясь у освещенных газом и плошками витрин магазинов и выбирали те вещи, которые он бы подарил ей, если бы был богат. Эти воображаемые покупки очень их тешили. Придя домой, он растапливал камин, они пили чай, вечерами он или диктовал ей написанное предыдущей ночью или читал. Он любил Диккенса, читал "Николай Никкльби", с удовольствием перечитывал "Несчастные" Гюго этот роман он очень высоко ставил. А ее заставлял читать своего любимого автора - Бальзака. "Отца Горио" он привез для жены из Петербурга. Анна Григорьевна ждала ребенка и на досуге все шила и вязала. Он писал "Идиота".
Уже и тогда Анна Григорьевна поняла, что он органически не был способен на долгую идиллию, что ему всё еще нужно было перебивать размеренное, им же самим налаженное существование сильными ощущениями. Ему необходим был порядок для работы и беспорядок для вдохновения, в мещанский быт он уходил от слишком сильных волнений мысли и воображения. Без гроз и бурь он задыхался, а рулетка была одним из душевных громоотводов.
И Анна Григорьевна сделала то, на что вряд ли отважилась бы женщина более опытная, но менее чуткая: сама предложила мужу поехать в Саксон ле Бен, где была рулетка, когда увидела, что он киснет, а работа не спорится. Он сперва противился, но затем уехал - и всё произошло как по нотам: выигрыш, проигрыш, заклад обручального кольца и зимнего пальто, отчаяние, холод и голод, слезные письма многотерпеливой жене, и возвращение домой по билету третьего класса. Но результат оказался безошибочным: после этой встряски он в ноябре написал почти сто страниц "Идиота". Он {269} уверял, что никогда у него не было идеи богаче и лучше, чем та, что выяснилась в романе, но он был недоволен ее воплощением. "Безмерная задача, - говорил он о моральной и идейной основе "Идиота", этой трагедии христианского милосердия и любви в столкновении со страстями и скверной мира, - но выполнение неудовлетворительное".
Впрочем, так у него бывало всегда: он восторгался сюжетами и идеями задуманных произведений, но хмурился в процессе их писания и повторял, что всё выходит не так, недостаточно хорошо и ярко. Про "Идиота" сомнения его были весьма велики, и он писал Майкову: "у меня единственный читатель Анна Григорьевна, ей даже очень нравится, но она в моем деле не судья".
Судьей она не могла быть не только потому, что одобряла всё, сделанное мужем, и точно лишалась элементарного критического чутья, слушая или читая его произведения, но и от того, что и по существу была довольно ограничена в своих художественных вкусах. Он избегал разговаривать с ней на теоретические темы и не искал в ней философской или религиозной глубины. В первые годы брака она попросту не могла возвыситься до его уровня. Впрочем, она охотно училась, и это его трогало, а ее внимание и попытки улучшить условия его труда действительно шли ему на пользу.
"Анна Григорьевна моя истинная помощница и утешительница, - писал он, любовь ее ко мне беспредельная, хотя, конечно, есть много различного в наших характерах".
Но несмотря, а, может быть, и благодаря этому различию, сближение их всё усиливалось и в радости и в горе.
В феврале 1868 г. у Достоевских родилась дочь, и он так волновался и так обнимал на радостях {270} женевскую акушерку, что та только руками разводила и всё восклицала: "Oh, ces Russes, ces Russes!" (О, эти русские!"). Девочку назвали Софьей, по имени племянницы, дочери Веры Михайловны Ивановой, Достоевский был нежно привязан к Софье Ивановой. В эти годы она была ровесницей Анны Григорьевны, и в дядиной любви, несомненно, таился бессознательный эротический элемент. Он и баловал и ревновал ее, не только, как родную.
