— Да, я вполне удовлетворена этим объяснением, — ответила Зина, чуть наклонив голову и опустив глаза. Затем она медленно перевела дыхание и поднялась.
Возвратясь, она подумала прежде всего о том, что за ней следят и надо уничтожить передатчик. Хорошо, что она успела передать сообщение Сурину. Но если комкора переведут в областное гестапо, она должна вовремя предупредить об этом, а у нее не будет передатчика. "Рискнуть?! мелькнула мысль. — Нет, я положительно не гожусь для такого дела. Здесь недостаточно умения смело глядеть в глаза смерти. Как я неопытна, беспомощна, как слабо разбираюсь в людях, несообразительна, а потому и нерешительна в каких-то пустяках, от которых зависит все!" — упрекала она себя.
Это душевное состояние сменилось полным спокойствием.
"Не буду ничего предпринимать. Если арестуют, постараюсь оттянуть время. Станут допрашивать — скажу, что должна подумать.
Неужели не дадут день на размышление? Ведь прилетят наши!
Если спасут комкора, то спасут и меня. Если не спасут его, то и мне незачем жить!"
Эта мысль несколько утешила ее. И это было кстати, потому что вскоре явился переводчик.
— Простите, что пришел без приглашения, — извинился он. — Но вы сами понимаете, что я пришел к вам не в гости. Я человек, жизнь которого уже в прошлом. В мои годы думают о спасении души…
Зине показалось, что ей надо было ответить на эти слова как-то игриво, кокетливо, но она поняла, что это у нее выйдет фальшиво, и она, встав со своего кресла, предпочла стоять молча, опустив глаза. Она не знала, что самая опытная артистка не могла бы придумать лучшей манеры держаться с этим человеком.
— Ваши манеры свидетельствуют, что вы принадлежите к порядочной семье и хорошо воспитаны, — учтиво сказал переводчик.
С губ Зины готова была сорваться насмешливая реплика, но она только вопросительно на него взглянула, как 'бы недоумевая: к чему все это?
Она уже нащупала верное оружие в предстоящем поединке.
Этот человек умеет говорить, и он ничем не рискует, а она, будучи втянута в разговор, может проговориться, поэтому она молча будет изучать его, а чтобы не быть каменной и не производить впечатление замкнутой или испуганной, надо менять выражение лица.
Когда она впервые пришла в комендатуру и разговор надо было начинать ей, она чувствовала себя более неуверенно. Ее изучали, рассматривали, оценивали, как фокусника или актера, теперь она будет поступать так же. Внешность писаря, в свое время поразившая Шикова, поразила и Зину.
Переводчик Продолжал стоять со шляпой в руке и в пальто.
— Я принят вами с холодной вежливостью, и это вполне понятно! Иначе и не может поступать порядочная девушка, которая думает лишь о том, чтобы скорее заключить в объятия старушку мать! — сказал он все тем же учтивым голосом. — Я не хочу вас ни о чем расспрашивать, и вы ничего не должны знать обо мне, Я пришел вам сообщить, что я не отослал запроса…
— Отчего? — спросила Зина.
Переводчик замялся:
— Право, не знаю. Но мне почему-то показалось, что так будет лучше!..
— Вы продолжаете думать, что я все выдумала? — вспыхнула она.
— Я ни о чем не хочу думать. Но у меня есть такая дочь, как вы… Впрочем, это уже лирика… Так, значит, можно послать?
— Конечно!
— Странно! — протяжно проговорил переводчик. — Я понимаю, что вы должны меня ненавидеть… Я служу в немецкой комендатуре… Но неужели вы не понимаете… О нет, я не хочу сказать — раскаяние… это слишком красиво… Я уже сказал вам, что у меня есть дочь, такая, как вы… Она там… На той стороне. Своим поступком я хочу облегчить если не свою старость, то ее участь… Ведь вы бы могли удостоверить, что ее отец оказал вам услугу…
— Услугу? Мне? — удивилась Зина. — Но я не нуждаюсь в ней.
И вам это не принесет пользы. Ведь я для них только девушка, проживающая на территории, оккупированной немцами!
— Вы все-таки могли бы мне помочь, и я бы мог спасти вас, потому что как ни отлично вы играете свою роль, но против вас есть улика, неожиданно сказал переводчик, пристально взглянув на Зину.
Она выдержала его взгляд.
— Мне хорошо известно — продолжал переводчик — что вывоеннослужащая Советской Армии. Связистка по специальности.
Припомните младшего лейтенанта, с которым вы ночевали в санчасти запасного полка…
Зина, не меняясь в лице, проговорила:
— Вы старый и неглупый человек. Подумайте: в каком свете вы будете выглядеть, открыв во мне переодетую советскую связистку? Отправьте ваш запрос, и вы убедитесь, что спутали меня с кем-то.
— Но я видел у него ваше фото… Вы были в военной форме…
— Почему же думаете, что это было мое фото? — спокойно возразила Зина. — Вот вы, например, живо напоминаете мне мою тетю… но я же не стану на этом основании донимать ее, что онаэто переодетый вы!
Зина рассмеялась. Переводчик тоже рассмеялся, что было неожиданно и так не шло к его длинному лицу.
— Странная вы девушка! — сказал переводчик, внезапно оборвав смех. Прощайте, милая барышня, — проговорил он вкрадчиво любезным тоном. Вернее, до скорой встречи!
Переводчик поднялся со своего стула и, церемонно склонив голову, надел шляпу.
* * *
Приехав на НП, Харитонов прежде всего спросил, как выполнено задание по спасению командира корпуса.
Сурин сообщил, что самолет приземлился удачно, автоматчики атаковали тюрьму, захватили в плен коменданта и переводчика, освободили командира корпуса, связистку, учительницу и врача, которые помогали ей.
Харитонов, обрадованный таким известием, счел нужным лично поблагодарить участников десанта.
Он тотчас отправился к разведчикам. Синельников, руководивший отделением, атаковавшим комендатуру, рассказывал:
— Ну вот, товарищ генерал, значит, уничтожили охрану, кинулись в подвал. А там Зину истязают! Тут мы, товарищ генерал, не выдержали, съездили по харе переводчика и коменданта так, что, если их допрашивать станете, извините, если они будут заикаться…
— Где Зина? — спросил Харитонов.
— В санчасти, товарищ генерал, мучили ее сильно… Мы вовремя поспели…
В тот же день состоялся допрос переводчика. Харитонов, взглянув на переводчика, не мог отделаться от мысли, что лицо его ему знакомо.
…1913 год. Рыбинское купечество торжественно и разгульно отмечало трехсотлетие дома Романовых. На воротах купеческих особняков развевались трехцветные флаги. Лепные изображения русалок, чаек и морского бога Посейдона чередовались с нимфами и богом торговли Меркурием. Водяные лилии соседствовали с головами быков и рогатыми козлами, игравшими на свирелях. Из венецианских окон со стеклышками цвета морской волны спускались ковры. Один из таких особняков находился рядом с селом Васильевским и принадлежал управляющему судостроительным заводом Локтеву.
Локтев держался замкнуто, надменно. Он как бы вовсе не соприкасался с окружающим его миром, считая дурным тоном народные зрелища. Бои на колышках, пляски под гармонь вызывали у него кривую усмешку. У него была яхта, на которой он катался со своим семейством-женой, дочками и сыном.
Локтев-сын стоял теперь перед Харитоновым. Он был старше Харитонове.
В тот памятный для Харитонова празднично-горластый день четырнадцатилетний Федя с любопытством глазел на чужое веселье.
Особняк Локтева был обнесен высоким забором, но ребята проделали в нем щель, чтобы смотреть бесплатно представление из жизни, им неведомой.
Барышни и молодые люди танцевали на коньках, среди них и этот человек. Он был тогда студентом коммерческого института, и о нем ходили слухи, будто он тратил огромные деньги на всякие свои прихоти. И хотя он был тогда моложе и одет наряднее, Харитонов узнал его и вспомнил, как по знаку Локтева-младшего к подъезду подкатили узкие высокие санки с медвежьим пологом.
Кучер восседал на облучке. Дворник отворил ворота. Локтев-сын с одной из барышень уселся, в санки. Мгновенно, сам того не сознавая/ Федя Харитонов взобрался на холм, у подножия которого пробегала дорога в город, и, когда рысак поравнялся с его укрытием, сбросил ему под ноги бревно. Рысак шарахнулся, санки опрокинулись…
— Мы, кажется, знакомы! — проговорил Харитонов. — Помните трехсотлетие дома Романовых? Это я вас тогда перевернул. Силы свои пробовал. А когда образование получил у рыбинских большевиков, то и покрепче саданул. Не только ваши санки, но и все ваше праздное житье перевернулось. Вы, видимо, не извлекли из этого урок. Опять приходится учить вас!
— Учиться никогда не поздно, — горестно-философским тоном сказал Локтев.
— Но если вы за двадцать пять лет не выучились, то надежды мало…
— Я все же питаю надежду и докажу это…
— Как?
Локтев принялся в обычном для него тоне выговаривать себе право на жизнь, ссылался на древних философов, сыпал афоризмами, между тем выражение его глаз было тусклым.
