- Пойдем, батя в кабинете, имитирует творческий процесс, усмехнувшись, сказал Сергей.
Потея и шелушась, автор вошел к Лукомскому в кабинет. Лукомский, величественный, с седой гривой, плавно кивнул, но продолжал говорить по телефону:
- И, ради Бога, уберите забор под окнами, он мешает мне видеть дали новостроек. И потом, эти юнцы, которые бренчат под окнами на гитарах... Да. Надеюсь. Надеюсь!
Он положил трубку и всем корпусом повернулся к автору.
- Ну, юный друг, что вы нам принесли? - ободряюще улыбаясь, запел он.
- Батя! Прекрати! - сморщившись, сказал Сережа Лукомский.
Классик повернулся к нему.
- Как ты можешь, Сергей! - так же плавно, проникновенно заговорил он. - Сегодня - грубость, завтра - лишняя рюмка водки, послезавтра тюрьма! Опомнись!
Тут вдруг автор увидел, что из головы Лукомского вылетела моль. Автор бросился ее бить и тут же понял, что совершает бестактность, поймав изумленный взгляд Лукомского.
Вконец стушевавшись, автор положил рукопись и, мелко кланяясь, вышел.
К его удивлению, Лукомский написал величественно-благожелательное письмо в журнал: "...незатейливую историю рассказал нам молодой, еще неопытный автор".
Автора особенно порадовало слово "незатейливую". Все предыдущие его работы все понимали как-то туго, именно с незатейливостью и было как раз сложно, и вот наконец-то удалось добиться!
Напечатали повесть, потом книгу. Пришла относительная известность. Автор даже стал обедать в творческих союзах, смакуя свой долгожданный успех.
Потом по повести предложили написать сценарий. Он написал.
Тот же Лукомский оказался председателем художественного совета студии.
Выслушав всех выступавших, говоривших о чем угодно, кроме как о сценарии, Лукомский, сощурившись, долго тер глаза большим и указательным пальцами. Все почтительно ждали. Автор с отчаянием вдруг понял, что никогда он не будет выглядеть таким значительным, как Лукомский, даже если станет писать в пятьдесят раз больше и лучше его!
- Понимаете, Виталий... - раздумчиво заговорил Лукомский, сжимая и разжимая глаза. - Уж очень вы как-то погрузились... в свой внутренний мир!
- Не знаю, может, кому и противно погружаться в свой внутренний мир, а мне так очень даже приятно! - крикнул автор, выскакивая из комнаты.
Благодаря уговорам Лукомского сценарий не зарубили окончательно (а надо бы!), дали возможность автору еще поработать над ним. Наконец третий вариант приняли. Правда, еще примерно месяц он не мог получить деньги, запутавшись между Светланой Михайловной, Надеждой Афанасьевной и Вероникой Андреевной, но это мелочи.
И вот теперь на его глазах начинают уверенно рушить написанное им!
- Не расстраивайся! Брось! Привыкай, - подбодрил его оператор между дублями.
Но не расстраиваться было трудно. Это раньше, когда он работал электриком в театре (было и такое), он оставался совершенно спокойным, даже когда во всем театре гас свет. Но теперь, когда он занимался своим главным делом, спокойствие что-то никак не налаживалось.
К нему подошел озабоченный директор с телеграммой.
- Слышь-ка... когда уезжать-то собираешься?
- А что?
- Скоро кладовщик приезжает... Номер твой нужен.
Ничего не ответив, автор направился с площадки. Директор с телеграммой пошел дальше, к режиссеру. Автор чем-то его раздражал, и вообще он не понимал, зачем автор, и искренне бы удивился, узнав, что нет второго такого на складе.
"Понятно! - думал автор. - Обязательно нужен кладовщик для охраны пустых бутылок. Маленький, хмурый, сам ростом с бутылку, он будет ходить вдоль их строя с ружьем, и для этого ему нужен отдельный номер. Понятно".
Автор сидел в столовой. В углу Пан Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич отмечали сдачу объекта.
- Возьмите меня к себе! - попросил автор.
... Через час принесли ему заказанного цыпленка, но почему-то пьяного, небритого, в сапогах. Автор, дошедший уже до предела, понес его на кухню. Цыпленок запел что-то несуразное.
На кухне среди раскаленных плит автор увидел распаренную женщину в колпаке.
- Уйди отсюда, сволочь, пока щами тебя не ошпарила! - в ярости закричала она.
И автор, как ни странно, вдруг действительно почувствовал себя виноватым. Не возвращаясь в столовую, автор черным ходом вышел на воздух и вдруг почувствовал, как у него лопнуло сердце и в левой половине груди стало горячо и больно.
Закрыв глаза, он лег на ступеньки. Кто-то, выругавшись, обошел его. Слабость и тошнота расходились по телу.
"Жалко, мама так и не вкусит моей славы", - подумал он в темноте.
За оврагом задребезжал какой-то движок, и тело стало наполняться живым током, но вот мотор с завыванием смолк, и снова внутри наступили пустота и дурнота.
- Ну, давай, давай! - шептал автор.
Движок снова застучал и снова с завыванием смолк.
Раздались глухие голоса спорящих: один хотел снова включить мотор, другой вроде бы запрещал.
Второй все-таки победил, и движок так больше и не включился.
... Директор долго скандалил с режиссером, доказывая, что похороны автора не предусмотрены сметой фильма, но наконец злобно изыскал какие-то средства и дал распоряжение.
Пан Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич, крепко подумав, из остатков досок сколотили гроб, только одна сторона почему-то вышла длиннее другой.
Композитор, ни о чем не догадываясь, всюду искал автора, но не нашел. Обнаружил холмик с надписью и сел ждать.
Через день после похорон оператор рано утром вышел из гостиницы. Он закаливал организм и купался в любую погоду. Он спустился со ступенек и обомлел.
За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами - перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу. Он подошел ближе и увидел, что это улитки. Солнечный зайчик дрожал на стене дома, неизвестно как пробившись среди листьев.
ИЗЛИШНЯЯ ВИРТУОЗНОСТЬ
Вдобавок ко всем неприятностям, - купил еще портфель с запахом! Сначала, когда покупал его, нормальный был запах. Потом походил два дня по жаре - все! - пахнет уже, как дохлая лошадь.
В магазин пришел, где его брал. Говорят:
- Ничего страшного. Это бывает. Кожа плохо обработана, портится.
- Ну и что? - спрашиваю.
- Не знаем, - говорят. - Лучше всего, думаем, в холоде держать.
- ... Портфель?
- Портфель!
- Все ясно. А деньги вернуть не можете?
- Нет. Не можем.
- Ну, ясно. Огромное вам спасибо.
Пришел на совещание в кабинет к научному руководителю своему, с ходу открыл его холодильник, поставил туда мой портфель.
Тот спрашивает (обомлел от такой наглости):
- У вас там продукты?
- Почему же продукты! - говорю. - Бумаги! Долго так смотрел на меня, недоуменно, потом - головой потряс.
- Ну что ж, - говорит. - Начнем совещание.
Пришел я после этого домой, на кухню пошел.
Сгрыз там луковку, как Буратино... Буратино съел Чипполино... Главное - как в аспирантуру поступил, - денег значительно меньше стало почему-то!
Жена выходит на кухню, спрашивает:
- Какие у тебя планы на завтра?
- Побриться, - говорю, - постричься, сфотографироваться и удавиться! О, о! Заморгала уже!
- А белье, - говорит, - кто в прачечную сдаст?
- Никто!
Потом, вздыхая, ушла она, а я все про случай на совещании думал. Теперь, точно уже, руководитель мой будет за ненормального меня держать. Требовать будет, чтобы я в кабинет к нему, как маленький самолетик, влетал - раскинув широко ручонки и громко жужжа!
Жена заснула уже, а я все на кухне сидел. Разглядывал календарь польский большой, с портретами знаменитостей, которые в том месяце родились: Булгаков... Элла Фитцжеральд... Буратино. Меня почему-то нет, хотя я тоже в этом месяце родился!
Ну, аспирантура - это еще что! Гораздо печальнее у меня со стихами получилось.
Написал неожиданно несколько стихов, послал их в один журнал. Напечатали. Потом даже в Дне поэзии участвовал - выступал в парке культуры с пятью такими же поэтами, как я.
Сначала - вообще пустые скамейки были, потом забрели от жары две старушки в платочках. Поэты, друг друга от микрофона оттаскивая, стали на старушек испуганных стихи свои кричать. Старушки, совершенно ошеломленные, сидели, потом побежали вдруг, платки поправляя.
До сих пор без ужаса вспомнить тот момент не могу.
Все! Хватит!
Пора кончать!
Из кожи вон вылезу, а своего добьюсь (а может, и чужого добьюсь).
Часов примерно в пять утра бужу жену:
- Все! Вставай и убирайся! Она испуганно:
- Из дома?!
- Нет. В доме!
Потом вдруг звонки пошли в дверь, ворвался мой друг Дзыня - давно не виделись, радостно обнялись.
- Это ты, что ли? Надо же, какой уродливый стал!
- А ты-то какой уродливый!
- А ты-то какой некрасивый!
- А я зато был красивый.
Засмеялись.
Отец Дзыни вообще довольно известным дирижером был. Дирижировал всю дорогу, жили они неплохо: породистая собака, рояль. Теперь уже, конечно, не то. Серебро продали. Бисер уронили в кашу. Рояль разбит. Собака умирает. Минор.
