страсть неуемная к драгоценностям, кораллам разным, пурпурной краске и прочему. Загоняли шелк купцам-посредникам, а сами накупали этих самых драгоценностей… Опять-таки не по средствам жили, отсюда и до крушения государства близко.
Еще немало чего интересного вычитал Костя у евразийцев (ни имен, ни фамилий не упомнит, ибо все одно и то же трындят, Дугин к примеру, наиболее ярый, – единственный, кто на памяти): что татаро-монгольщина, скажем, положительно повлияла на жизнь русского народа, сыграла чуть ли не выдающуюся роль в образовании русской государственности. А то, что порушили татары русские цветущие города, истребили массу людей, прервали культурный расцвет, понизили уровень грамотности, – так это евразийцы за скобки выводят, попросту игнорируют.
И вот опять хреновина эта, бородач в салатовой рубашке наступает, ему что-то отвечать надобно. И зачем ввязался в спор, запалил типа этого, ругает себя Костя. Но деваться некуда, придется спорить, иначе не отвяжется носорог.
– Вы изволите, как мне кажется, скептически отзываться о евразийстве, – Арсений наступает. – Что ж, ваше право. Я лишь позволю напомнить Бердяева. Вряд ли вы читали.
– Где уж нам, неучам.
– И тем не менее. Так вот, Бердяев говорит, что евразийцы стихийно, эмоционально защищают достоинство России и русского народа против поругания, которому он предается и самими русскими, и людьми Запада. Знаете, в каком году написано? В 1925-м! Столетие почти прошумело, и какое, а звучит, будто сегодня сказано. Кстати, он же татарское иго считает не только бедой, трагедией, но и видит в нем определенный положительный момент. Благодаря ему в русских самостоятельный духовный тип выработался, отличный от западного.
– И дальше что? Я, кстати, работу эту читал, пусть вам и покажется удивительным. Давно, правда, евразийство меня, извините, не колышет, поэтому не углублялся, однако кое-что в памяти держу. – В Косте вдруг просыпается азарт: спорить – так уж спорить. – Бердяев считал: евразийцы – националисты, замыкаются в себе и в итоге только и занимаются тем, что все отрицают. Они хотят видеть мир разорванным в клочья, Европу и Азию – разобщенными. Он еще, помнится, говорил: разжигание отвращения к другим народам есть грех, в котором следует каяться. Какой-то один народ, или даже несколько, раса в целом не могут быть исключительными носителями зла. Думать иначе – исповедовать фашизм.
– Запад есть Запад. Восток есть Восток. Они друг другу чужие.
– Если уж Киплинга беретесь цитировать, не обрывайте на полуслове.
– Где же я оборвал? – обида в голосе.
– Нет Востока и Запада, есть двое сильных мужчин, рожденных в разных концах земли, которые сошлись один на один. Вот как, если быть точным. А сойдясь, между прочим, подружились, а не убили друг друга.
– Еще раз подчеркиваю: я не евразиец. Вы меня вашим осуждением к стенке не припрете. Я – сторонник русского этноэгоцентризма.
– Это еще что за хрень?.. Попонятнее, пожалуйста.
Носорог хмурит белесые брови – он очень недоволен.
Сейчас хамить начнет в открытую, думает Костя – и ошибается. Похоже, выпито еще недостаточно, и потому, наверное, Арсений не переходит известных границ.
– Объясняю. Я и мои единомышленники не отказываемся от западных ценностей. Мы берем на Западе и Востоке то, что нужно, требуется нам – русским. Судьба всех остальных нас абсолютно не волнует. Накормлены интернационализмом и космополитизмом досыта. Хватит. Баста. Мы не знаем никаких общечеловеческих ценностей, есть только наши, русские ценности. Гуманистические идеалы прогрессивного человечества, – Арсений нарочито кривит физиономию, – пускай насаждает ваша Америка. Мы не замечаем других, они нам до лампы. Есть только мы – русские. Наша цель – не торжество истины, наша цель – торжество нации, национальный эгоцентризм. Я понятно выражаюсь?
– Более чем. Типичный призыв к изоляции, точнее, к самоизоляции. Но остальной-то мир отвергает это.
– Категорически не согласен. Это не самоизоляция, это единственный путь к созданию великого государства. Такого величия взыскует душа народа.
Костя не успевает возразить – на балкон выходит Верочка.
– Дорогие мои, пожалуйте к столу, без вас девочкам и мне скучно.
Арсений усаживается с видом победителя, Косте смешно смотреть на него, никак не ожидал, что придется в Москве умные споры вести про всякую фигню. Почему все-таки такая нелюбовь, больше сказать, злоба и ненависть к Америке, кто культивирует, поощряет, зачем, для чего? Он сам далеко не апологет страны, где десять лет живет, многое отчуждение вызывает, несогласие, однако в одном убежден твердо – не жаждет она поставить Россию на колени. Ей же самой хуже будет от слабости этой, непредсказуемости. Коммунизм кончился – пора образумливаться, лицом поворачиваться к тому, что мир давно исповедует. А в России многие, как полоумные, днем с огнем национальную идею ищут и долго еще искать будут, ибо не примирить и не объединить под одними знаменами сытых и голодных.
Выпивают еще и еще, женщины пропускают, Арсений вроде угомонился, разговор крутится вокруг одних и тех же тем – здоровье, работа, дети, Костя про операцию свою ни звука – не хочет, чтобы сочувствие выражали. Оля бдительно следит за Арсением, уже изрядно охмелевшим: едва умничать начинает, Костю опять на спор провоцировать, она тут как тут, закрывает ему рот. Катя снисходительно улыбается – очевидно, не первый раз такое, и все-таки улавливается в ее взгляде капелька зависти к сестре – ей есть кого усмирять…
Костя просит Верочку вспомнить последние годы жизни дяди Коли: все такой же неуемный был, каким его Костя знал, всем интересующийся, читавший взахлеб не только по своей технической части, но и вообще… или годы свое брали, не стало прежней страсти, желания за всем поспеть? Все такой же был, отвечает Верочка и грустно качает головой в седых буклях. Тебя часто вспоминал, писал подробно о нашей жизни, да ты отвечал скупо, коротко, видно, не до нас было. Не в упрек тебе, я все понимаю: с квартиры на квартиру переезжаешь – весь издергаешься, а тут – страна чужая… А еще завещал тебе альбомы по искусству, наказывал мне: если встретишься с Костей, передай, если сам не смогу. Я сложила уже в сумку – дома поглядишь. Там Шагал, Пикассо, Кандинский, Эрмитаж… Тяжелая сумка, ты такси обязательно вызови.
Ах, милый дядя Коля, есть у меня все эти альбомы, скоро займут место в антикварном шкафу манхэттенского обиталища. Придется взять, иначе обида. У Верховского оставлю.
После чая засобирались сестры домой, поздно уже. Заночуют в Москве, а завтра – на дачу, электричкой ездят каждый день. Ты, Костя, не узнаешь сорок второй – такие дворцы вымахали! Приезжай в гости, пройдешься знакомыми местами.
Оля с Арсением живут неподалеку, а вот Кате ехать на «Семеновскую». Благо что
