Лейтенант морских пехотинцев Фредди Бронфман, долговязый парень с большим носом, получивший кличку "Де Голль", претендовал на звание переводчика с русского. Дед его происходил из Одессы. Фредди одолевал меня с книжкой под названием "Как закалялась сталь". Хотя он знал прямой перевод девяти из десяти слов текста, содержание понимал плохо. Читал он эту муть по двум причинам. Во-первых, для практики, поскольку ему приходилось переводить советские уставы или инструкции, захваченные у вьетнамчиков. Во-вторых, потому, что перевод книжки, как утверждал Фредди, стал бестселлером в Японии. Самурайствующие считали красное произведение воплощением чего-то близкого по духу. Фредди же в своем университете сдвинулся на евразийстве. На русских в Азии.
Отношения с Бронфманом вылились в то, во что они и выливаются обычно с американцами, когда эти ребята в тебе нуждаются. В совместное предприятие. Фредди предложил подзаработать.
Советские ракетные установки С-75, сказал он, передвигаются от Ханоя и Хайфона, главных северо-вьетнамских городов, на юг, к зоне, разделяющей коммунистов и демократов. От Ваттая до зоны пара-другая часов полета. Не хотел бы я прогуляться в тамошние места на вертолете и посмотреть игрушки, которыми сковырнули с неба столько американских самолетов? Может, если повезет, сфотографируем на земле и уникальный МИГ.
Фредди правильно понял смысл моего затянувшегося молчания и сказал, что боевой контакт с советскими категорически запрещен. А если постругаем вьетнамчиков, на то и война. Сто процентов выживания.
Гонорар - полугодовое жалование. С моим командованием он договорится.
Его командование, тощий майор со множеством цветных авторучек в нагрудном кармане и единственной наградной нашивкой, по-русски говорил чисто. Но не как русский. Майор занимал в штабной казарме выгородку, где раньше обретались наши взводные, в том числе Рум. Но жил он не так, как они. Майору поставили холодильник и потрясающий воображение кондиционер, гнавший прохладу.
Кажется, именно тогда я понял, что такое потихоньку стареть на фоне ускоряющегося технического прогресса. В Индокитай приходило новое поколение белых.
- Ты из каких русских, сынок? - задушевно спросил майор, усыновляя де-факто капрала иностранного легиона, почти ровесника, в рамках своих служебных обязанностей.
- Да обыкновенных, папаша, - ответил я, поддерживая атмосферу демократической патриархальности. - Харбинских.
И повернувшись к Фредди, спросил по-французски:
- Что нужно этому чучелу? Мы по делу пришли или болтать?
Чучело понимало из второстепенных языков не только русский. И насупилось. И перешло к делу.
Когда, ссыпавшись с вертолетов, мы бежали по бамбуковым стланям, выложенным в середине траншей, где полагалось стоять под маскировочными сетками ракетам класса "земля-воздух", а они там, оказывается, не стояли, я прочитал на ящике из струганных досок два русских слова. "Кислородная печь". В таких сжигают в срочном порядке бумаги.
Наверное, советских уведомляли насчет возможности десанта.
Бой вели, в основном, десантники-негры. Нашей с Фредди заботой был штабной барак - дощатое строение с пальмовыми листьями, набросанными поверх бамбуковой крыши. Фредди ломился по правой стороне барака, я - по левой.
Бамбуковые перегородки между комнатушками мы крушили ударом ноги или телом, выставив плечо.
Кто-то прятался на моей стороне. Я чувствовал.
Бывают такие типы. Только присмотревшись, разберешь, что это не вьетнамчик, а европеец. Он оказался ещё и необыкновенно коротким. Вжимался между железным шкафом и стеной в последней клетушке. Его не полностью прикрывала распахнутая створка, из-за которой с полок валились бумаги. Типа выдали ноги в китайских кедах. Он, распластавшись, поставил их параллельно стене, но они все же торчали.
Я ударил створку плечом. Тип, оглушенный ею, сел на глиняный пол. Широкий нос, раскисшее от жары круглое мучнистое лицо, черная подстриженная бородка. Темно-голубая спортивная фуфайка на молнии с белыми полосами на воротнике и рукавах была покрыта желтыми пятнами от пота.
Упираясь руками в глиняный пол, советский штабной - кто же ещё это мог быть? - попытался встать.
И неожиданно для себя я пропел ему слова романса, который харбинские балалаечники исполняли в подпитии:
- Занесло тебя снегом, Россия, запуржило седою пургой...
Бородатый мертвенно бледнел, белые пятна пошли со скул на мочки ушей и потом на виски.
Я сообразил, отчего он застрял. Железные щеколды на окне проржавели от влажности и не сработали. Одну он отковырнул штыком, вторую - не смог. А раму выбивать не решился, посчитал, что поздно, и затаился.
Говорили, что у советников при ракетных установках вшиты в воротнички ампулы с ядом. Я торопливо вышиб раму прикладом своего "Мата" и вывалился из барака.
Фредди вьючил на себя резиновый мешок, набитый какими-то бумагами. Со стороны вертолетов, перекрывая стрельбу, ревели сирены на отход. Выложенную битой плиткой дорожку между бараками, по которой мы бежали обратно, осыпало горящими головешками и раскаленными ошметками листьев пальмы-латании. Прикрывали нас опутанные пулеметными лентами негры в не подогнанных касках, которые съезжали им на выпученные глаза с огромными белками. Оскалившись, они жарили поверх наших согбенных спин из тяжелых "вулканов", привинченных к турелям в вертолетных лазах.
В воздухе я обнаружил, что сжимаю в кулаке подобранный на подоконнике в бараке штык-кинжал от русского карабина. Фредди предложил за него двадцатку, но согласился отдать и полсотни долларов.
Глава двенадцатая
Общая родина
Отсчитав тридцать шагов, я переходил на бег - ещё тридцать шагов. Потом шел. Снова бежал. Тело, остывшее, почти чужое - будто и не я, согревалось, хотя подмораживало к ночи не на шутку. Как на марш-броске, я талдычил в такт движениям: "Пришел марток, одевай сто порток. Пришел марток..." В ритме скорости, с которой двигался. Чем тупее, тем живучее. Расхожее выражение Рума.
Пощипывало уши. Деревья потеряли очертания. Лес по обеим сторонам Пярнуского шоссе превратился в темную массу. Я шел и бежал, шел и бежал.
"Раймон Вэйл" выдержали испытание грязной жижей и показывали половину восьмого вечера. С тщанием завернутые в пластиковый пакет документы остались в сохранности. Промокшие деньги и после купания - деньги. И в стиральной машине выживают, проверено. А вот старый, слоновой кожи бумажник, лежавший в заднем брючном кармане, покоробился и принял форму моей ягодицы.
Я размахивал руками в трофейных кожаных перчатках на меху, захваченных у бородатого. Итальянского производства полуботинки с овчинным подбоем и на толстой подошве оказались легкими и ходкими.
Машин почти не было, только раза два я примечал приближающиеся фары, и тогда приходилось скрючиваться в кювете - к счастью, без купания. Полицейские или скорая помощь не проезжали. Я двигался в сторону Пярну. А пейзаж после битвы изучали, наверное, Таллиннские детективы.
Что они вообразят, обнаружив в пикапе голого, завернутого в тулуп человека, да ещё в наручниках, перехлестнутых через баранку рулевого колеса? И что он им скажет по поводу сгоревших машин и кучи трупов?
Конечно, мне повезло, что свидетелей сражения не оказалось.
Вне сомнения, сигнал тревоги ушел и в "Каякас".
Я вспомнил, что не ел целый день.
По моим представлениям, где-то впереди шоссе седлал поселок под названием Керну или что-то в этом роде. Однако целесообразнее не светиться в местном кохвике, где досужие мужички за вечерним пивом обшарят рыбьими глазами до последней пуговицы и непременно донесут куда следует. Постою в темноте близ автобусной остановки, дождусь машины и исчезну. Я мечтал о теплой постели в Синди у Йоозеппа Лагны как о доме родном.
Тридцать шагов бегом, тридцать шагов нормальным ходом. Тридцать шагов... тридцать шагов... "Пришел марток, одевай сто порток..." Еще один день протянуть, а завтра - всему конец. Вернусь в Москву через Берлин и Кельн. В берлинском универмаге "Ка-Де-Ве", где торгуют товарами из Азии, куплю своим женщинам знакомую им летнюю обувку. В народной забегаловке на кельнской Питерштрассе кельнер в длинном фартуке принесет на столик под открытым весенним небом литровую кружку пива и тарелку сосисок...
Однако, как странно устроена человеческая память! Спустя тридцать лет и секунды не прошло, как я узнал бородатенького.
Идентификацию на Алексеевских курсах преподавал американский русский, отпахавший в ФБР четверть века, бывший специальный агент Николас Боткин. Огромный, под два метра ростом, толстый и подвижный, свое появление в "хедере", как он определил курсы, Боткин обозначил тем, что наклеил в классной комнате собственноручно изготовленный стикер: "Неизбежно и в силу профессии все сотрудники спецслужб - подонки. Джеффри Хаузхолд".
