Когда мы поинтересовались, кто такой Хаузхолд, Николас ответил:
- Ваше невежество вызывает симпатию. Это писатель, мать его так и разэдак... Мерзавец под стать тем, о которых он высказался. Не все из вас, дети мои, даже выжив, пройдут главный экзамен на секретность - тест старческой болтливости в отставке...
Боткин подразделял мировое население на три возрастные группы - от утробного эмбриона до пятнадцати лет, от пятнадцати до двадцати и после двадцати до эксгумации, как он говорил. Согласно его теории, люди быстрее всего старели в возрасте от эмбриона до пятнадцати лет. Изменения во внешности за это время происходят поразительные, то есть визуально идентифицировать личность, которая вам была известна, скажем, семилетней, спустя такие же семь лет, то есть в пору юношеского созревания, становится серьезной проблемой. Этим же характеризовалась и вторая возрастная группа. В третьей группе, с точки зрения идентификации, старение приостанавливается. Что бы там ни происходило с внешностью, после двадцати - двадцати трех личность можно считать омертвелой. Детали дрябнут, что ли, только и всего. Человек как физическая ипостась переходит в состояние собственной мумии.
Наглядными пособиями Боткину служили цветные фотографии покойников, высушенных монгольскими ламами и покрытых позолотой двести или триста лет назад. Трудно было представить, где Николас раздобыл их. Мог и украсть скажем, в парижском Музее человека...
На занятиях в его мастер-классе свободный пластиковый стул не стеснялись выискивать и другие профессора.
На выпускном экзамене Боткин предложил мне описать мои действия, если в пятьдесят лет я неожиданно столкнусь с личностью, которая близко знала человека, за которого я себя выдаю, когда им было по двадцать. Затягивая время на обдумывание, я попросил уточнить: это будет мужчина или женщина? Боткин выпалил:
- Хорошая вводная! Допустим, оба были голубыми и вместе подбирали друг другу белье в бутике... Но вам это ещё неизвестно!
Смешное совпадение: позаимствованное белье бородатого коротышки теперь согревало меня. Легкое чувство отвращения, испытанное когда-то на экзамене, носило умозрительный, что ли, оттенок. Возможно, с точки зрения Боткина, провокационно вызванное ощущение гадливости тоже было "вводной" в психологический фон разбиравшейся ситуации. Но сейчас я старался не думать о том, что исподнее на мне с чужого тела...
Принимая во внимание его прошлое, бородач служил ракетчиком или связистом. Тогда он был в ранге младшего офицера. Кем стал теперь? Каков его ранг ныне?
В кармане трофейного полупальто я обнаружил потертый бумажник с водительскими правами, выданными в Калининграде. Виноградов Вячеслав Вячеславович, 56 лет. На фотографии на погонах были звезды подполковника. Петлицы, кажется, артиллерийские. В отдельном конверте лежали слегка слипшиеся купюры финских марок и эстонских крон, а также российские сотенные. Поверх конверта - знакомый уже символ: черепаха, нарисованная как бы одним непрерывным росчерком. Нечто вроде подписи?
Скорее всего, Вячеслав Вячеславович и возглавлял группу. По возрасту в боевики не годился, да и оружия на нем я не нашел. На преследовании двигался замыкающим, как положено командиру.
Документы я оставил в бумажнике, а бумажник бросил рядом на полу кабины пикапа. Бросил и конверт с черепахой. Деньги же прихватил, переложив в нагрудный карман отобранного пиджака, который был широк в плечах и талии, но неимоверно короток. Брюки тоже едва доставали до щиколоток.
Я снова подумал, что все-таки видел этого человека и после Вьетнама. Видел. Только не обратил внимания. Видел боковым зрением. Недавно. Но где же, где?
Завершающая пробежка по Пярнускому шоссе составила сто с лишним шагов на ватных от усталости ногах. Я едва втащился по высоким ступеням в комфортное нутро "Икаруса" на Кернуской остановке. Кондукторша долго всматривалась в мое лицо и поэтому я взял билет только до Марьямаа. Городок побольше, многолюднее, легче раствориться, там пересяду на следующий автобус и тогда уже - в Пярну.
Увидев свое отражение в окне, за которым простиралась темнота, я понял причину внимания кондукторши. Через лоб тянулась ссадина в два пальца шириной, у переносицы она прерывалась и продолжалась через щеку...
В Марьямаа холод чувствовался сильнее. Может быть, я пригрелся в автобусе. Было девять тридцать вечера. Громаду квадратного собора с уродливой башней без крыши подсвечивали редкие фонари. Их отчаянно раскачивал ветер.
Два констебля с поднятыми воротниками курток прошли вдали, придержали шаг и уставились в мою сторону. Идти к остановке им пришлось бы против ледяного ветра. Наверное, поэтому они и двинулись дальше, подталкиваемые в спину шквалистыми порывами.
Автобус прибыл через час с лишним. Я уселся в кресло расцарапанной щекой к окну. Заплатил за проезд заспанной кондукторше и смежил наконец-то веки.
А сон не пришел.
Если бы Ефим Шлайн просто дал санкцию на ликвидацию Чико Тургенева, как упростилось бы задание! Однако, разумно ли выводить Чико из игры до появления в Таллинне генерала Бахметьева? Тургенев, вне сомнения, держит под рукой дублера. Нейтрализовать Чико заранее было бы идиотизмом. Кто бы не вытаскивал Тургенева и его горных орлов из-под ареста, случившегося возле Домской церкви, объективно он действовал в пользу предотвращения покушения. Потому что сохранял просчитанный вариант, пусть даже и не желая этого, просто выручая своих.
Первую половину работы, разведывательную, я сделал удовлетворительно. План противника известен, мне повезло увидеть генеральную репетицию готовящейся операции. Оставалось осуществить оперативные контрмеры.
Бой на Пярнуском шоссе немедленно вызовет припадок бдительности у местной спецслужбы. Тревога, наверное, подана по всем линиям маршрутов генерала Бахметьева на сегодня, завтра и до той поры, когда ему заблагорассудится убраться в Россию.
Как будто все ясно. Именно как будто.
От Пярнуского автовокзала, пряча в воротник лицо от густой мокрой метели, несущейся со стороны залива, я прошел в здание почтамта.
- Марика, - сказал я хромоножке, снявшей трубку в лавке Велле. - Это я, Бэзил Шемякин. Есть новости?
- Да ещё какие, господин Шемякин! - воскликнула она. - Ефим просил завтра в девять утра прибыть на совещание в представительстве "Балтпродинвеста"...
Я отметил для себя две вещи. Начальник и московский эмиссар высокого ранга стал для неё просто Ефимом. И ещё волнение, звучавшее в обычно флегматичном голосе.
- Что-нибудь случилось с господином Шлайном? - забросил я пробный камешек.
- Ничего особенного, мне кажется, - сказала она. - По крайней мере, внешне. Но Ефим выглядел взволнованным, когда пришел сюда и попросил передать вам приглашение в представительство.
- Это было?
- Около часа, часа пятнадцати назад, - сказала Марика. - Так что передать Ефиму?
- Скажите, что я звонил. Спасибо. До свидания.
Я свернул разговор, чтобы не услышать вопрос, откуда я звоню.
В любом случае, приглашение в представительство, то есть вывод меня из нелегального положения, могло означать одно: отмену операции.
И тут я увидел у крыльца почтамта, в исчерченном снегопадом световом кульке под фонарем, знакомый "Фольксваген Пассат". Капот машины исходил паром от таявшего снега. Из задней двери, придерживаемой Дечибалом Прокой, выбирался, жмурясь от секущей метели, Гаргантюа Пантагрюэлевич в длиннополой дубленке. Трое его бойцов в кожаных куртках и без шапок поднимались по ступенькам мне навстречу.
День затягивался.
Амбалы уважительно поздоровались на русском и сопроводили по лестнице к Ге-Пе, распростершему лопатообразные ручищи. Оказалось, это было приглашение к мужественному объятию.
Контрабандист торопился продемонстрировать дружбу, стало быть, я побеждающая сторона?
- Сработали классно. Заграница, ничего не скажешь, - сказал мне в ухо Ге-Пе, источая коньячный дух. - Сядем в машину?
Бойцы дождались нашего погружения на заднее сиденье "Пассата" и захлопали дверями черного "БМВ", выдвинувшегося из метели. Прока, кивнувший мне с оттенком явного почтения, остался стоять снаружи у двери. Не велено слушать.
- Хотите эту машину? - спросил Ге-Пе.
- Хочу вашего бренди, - сказал я. - И ещё кое-чего...
- Будет все. Что же именно?
Может быть, он ждал вопроса, как ему удалось обнаружить и перехватить меня. При других обстоятельствах и в другом физическом и, как говорится, моральном состоянии я бы подыграл его самолюбию. Может быть, вслух порадовался бы, что он собирает информацию расторопнее полиции. Но в данную минуту и хорошие, и плохие люди на этой земле находились вне моего практического интереса. Я ничего не хотел, кроме как сбросить чужую одежду и белье, принять душ, хватить стакан коньяка и заснуть между простыней и пододеяльником на диване в одном безопасном доме на тихой улочке в Синди.
