Пришли. Звякнул звонок, и жена, по обыкновению, вышла сама отворить мне дверь. Губернатор тут же, в прихожей, представился ей и извинился, что сам себя пригласил на обед к нам; и вышло все это у него так просто и мило, что жена, казалось, нашла это в порядке вещей. Впрочем, жена за время моей полицейской службы так привыкла к всякого рода неожиданностям, что нарушить ее душевное равновесие было трудно.
Мы вошли в гостиную. Квартира у меня была довольно обширная, а обстановка более чем скромная, потому что не было средств сразу обзавестись приличной обстановкой и приходилось необходимую мебель приобретать по случаю. С первых же слов губернатор обратил внимание на скромность обстановки и спросил о причине этого. Я ответил.
– Так почему же не взять в рассрочку платежа, как это теперь широко практикуется? – словно испытывая, спросил губернатор.
Я ответил, что принципиально никогда ничего не беру в долг, как это и было в действительности.
Между тем в комнату вошел мой трехлетний сынишка, таща за собою небольшую лошадку из папье-маше с оторванной задней ногой, – свою любимую игрушку. Губернатор спросил его имя, поманил к себе и, глядя на игрушку, сказал попросить папу, чтобы купил большую лошадку на колесиках, такую, на которой можно было бы верхом ездить.
– Я просил папу купить лошадку, – пролепетал сынишка, – только у папы денег нет.
Ах, милый мой мальчик! Словно бы кто подсказал ему ответ – так кстати это было сказано!..
Вошла жена и сказала, что обед уже подан. Мы уселись за стол. Оказалось, что ни губернатор, ни я никогда не пьем водки, а потому мы сразу принялись за малорусский борщ с грибами и сметаной, который – кстати сказать – жена так вкусно готовит. За борщом последовали вареники – обед случайно был настоящий малорусский. Губернатор все хвалил стряпню жены и обещал прислать своего повара поучиться готовить такой вкусный борщ. Закончился обед мороженым, взятым из ближайшей кондитерской.
Вскоре после обеда губернатор распрощался с моей семьей и, уходя, предложил мне сопровождать его. Мы шли молча. Вдруг губернатор резко обратился ко мне:
– Вы знаете, что я получил тридцать два доноса по обвинению вас во взяточничестве и вымогательстве?
– Знаю, ваше сиятельство: мне говорил правитель канцелярии.
– Ну, что вы скажете на это?
– Ничего, ваше сиятельство.
– Как, ничего?..
– Очень просто, ваше сиятельство; я никогда не брал взяток, не беру и не буду брать.
Наступило молчание. Через несколько минут губернатор снова обратился ко мне:
– Вы знаете, почему я обедал у вас?
– Знаю, ваше сиятельство.
– Знаете?.. Почему же?..
– Вы, ваше сиятельство, хотели по условиям моей домашней жизни судить, насколько справедливы доносы на меня.
Снова молчание, которое длилось до прихода нашего к губернаторскому дому. У подъезда губернатор остановился и, глядя мне в лицо, медленно проговорил:
– Я думаю, вы не берете взяток.
На другой день один из дежурных при губернаторе городовых принес ко мне на дом большой тюк и сказал, что губернатор велел передать его моему сыну; в тюке оказалась прекрасная лошадка на колесиках. В тот же день состоялось постановление о переводе меня в первый участок, лучший в городе. Но учиться готовить малорусский борщ губернатор так-таки не прислал повара, к великому огорчению моей жены.
Понятно, никакого дознания по всем тридцати двум доносам не было, но ведь губернатор видел, как я живу: так жить взяточник не будет.
Е. С. Пясецкий
Мой друг Матренка
Случилось это в «освободительные годы», когда я служил приставом в N-ске, одном из крупнейших центров юга России.
Дело было под вечер. Я, по обыкновению, обходил свой участок, как вдруг на углу двух оживленных улиц заметил небольшую, лет пяти-шести, бедно одетую девочку, которая горько плакала. Я подошел ближе и увидел у ног ее, на тротуаре, разбитую бутылку и большое пятно разлитого масла. Несомненно, разбитая бутылка была причиною слез девочки. Мне бесконечно стало жаль эту плачущую девочку, у которой капли слез так трогательно смешно висели на кончике вздернутого носика и которая была так беспомощно одинока в кипящей оживленной уличной жизни. Она имела свое горе – разбитую бутылку, я – свое – перспективу быть на каждом шагу убитым «товарищами», которые так злобились в это «освободительное время» на каждый полицейский мундир. Эта отдаленная, но равноценная общность положения моего и девочки как-то невольно влекла меня к ней, и я ласково спросил девочку, чего она плачет?
– Мамка бить будет, – и девочка еще сильнее залилась слезами.
– Не плачь, не плачь, мамка бить не будет, – как умел, успокаивал я ее. А что ты разлила?
– Олей. Мамка велела купить на целую гривну… подсолнуховый…
– Ну перестань же плакать, пойдем, купим олею, и ты отнесешь мамке.
Девочка на миг успокоилась, но, взглянув на мелкие осколки бутылки, снова заплакала. Вероятно, она не могла представить возможности «купить олею», раз не было бутылки.
– Ну пойдем. А где ты покупала олей?
– Вон там, – и девочка указала на ближайшую лавку.
Я взял девочку за руку, и, мы пошли в лавку. У хозяина нашлась пустая бутылка, и, когда он влил в нее на гривенник олею и дал девочке, милое личико ее, еще омоченное слезами, так и осветилось радостной улыбкой. Детская радость тихим довольством отозвалась в моей измученной тревожной душе, а потому неудивительно, что я предложил девочке взять сластей, которые так заманчиво выглядывали из ящиков у прилавка. Девочка взяла несколько пряников и каких-то красных, липких конфект, разорив меня еще на гривенник. Пока я расплачивался, получая сдачу, плутовка, словно мышь, шмыгнула в дверь и была такова. Вероятно, она подумала, что я, чего доброго, отниму у нее обратно и олей, и пряники, и красные липкие конфекты…
На другой день, проходя той же улицей, я увидел мою вчерашнюю случайную знакомку: она стояла в воротах большого дома и пристально глядела на меня своими голубыми глазенками, видимо стараясь обратить на себя мое внимание; широкая улыбка так и разливалась по ее милому личику.
– Ну что, вчера не била тебя мамка? – спросил я у девочки, поравнявшись с нею.
– Нет, не била, – продолжая улыбаться, ответила она.
Мы перекинулись еще несколькими словами, и я узнал, что мою маленькую знакомую зовут Матренкой, что отец ее – рабочий и живет в подвале этого дома и что конфекты, которые я дал ей вчера, были очень сладки…
Так началась наша дружба с Матренкой.
С этого дня, когда бы я ни проходил возле дома, в котором жила Матренка, она неизменно встречала меня со своей неизменной широкой улыбкой. Иногда она бежала мне навстречу к углу улицы, иногда провожала меня, без умолку болтая о своих детских интересах. Она изучила время, когда я шел в управление полицмейстера, когда возвращался домой на обед, каким-то чутьем угадывала часы, когда я проверял посты, и – повторяю, неизменно встречала меня. Признаться откровенно, я всегда был рад встрече с Матренкой. Я видел, я чувствовал, что девочка искренно привязана ко мне, и ее милое личико с голубыми глазенками и широкой улыбкой светлым лучом блистало в окружающей меня кроваво-туманной атмосфере, сглаживая горечь моего положения. Особенно привязанность девочки усилилась после того, как в кругу семьи я рассказал о моей дружбе с нею и моя дочка – ровесница Матренки – стала передавать ей то конфекты, то ленточку, то надоевшую игрушку.
Время шло, а кровавый туман революции не только не рассеивался, но, казалось, еще более сгущался. Редкий день проходил без того, чтобы по городу не расклеивались прокламации самого возмутительного содержания, но, где и кем они печатались, оставалось для полиции тайною…
Однажды, когда я проходил по улице, городовой дал мне только что сорванную им с афишной витрины прокламацию, доложив при этом – комик этакий – что – «самая свежая». Не знаю, как в других городах, но у нас в N-ске прокламации нередко печатались на красной бумаге, вероятно, чтобы более бросались в глаза, а, быть может, потому, что красный цвет – партийный цвет «товарищей».
Я вошел в ворота первого попавшегося дома и стал читать эту, «самую свежую», прокламацию. Не успел я прочесть прокламацию, как Матренка вертелась уже около мена. Увидя в руках у меня прокламацию, девочка хвастливо заметила:
– А у меня таких красных бумажек целых три было.
– Где ты их взяла? – невольно спросил я.
– Где? А у Микитки-слесаря из-под полы пальто выпали, когда он шел по двору. У него, у Микитки-слесаря, под пальтом много таких красных бумажек было – я заприметила. А из бумажек я лошадок вырезала.
– Ну, Матренка, пойдем, и ты покажешь мне своих лошадок.
– По-ойдем, по-ойдем, – запела девочка и запрыгала на одной ножке, видимо довольная моим предложением.
Через несколько минут Матренка сунула мне в руку три красных лошадки, уродливо вырезанных из прокламаций…
