- Что, он был преподавателем? - спрашивал раздумчиво Корнев, стоя у дверей коридора и следя за исчезавшим у себя в квартире директором.
- Вероятно, был, - отвечал, встряхиваясь и засовывая руки в карман, Долба, - собственно, специальность его, как говорит наш Иван Иванович, администрация...
- Ох, Иван Иванович! - махнул рукой Корнев.
Иван Иванович был назначен воспитателем седьмого класса: на его обязанности лежало навещать учеников на их квартирах, следить за жизнью их, за соблюдением формы, стрижкой волос, бритьем бороды, ношением ранцев. Конфузливый, деликатный, Иван Иванович исполнял все по инструкции, являлся на дом к ученикам, смотрел так, точно просил прощения, и спешил уйти, говоря уже в дверях скороговоркой и конфузясь:
- Господа, пожалуйста, - книжки ненужные на виду... пожалуйста, не держите...
- Будьте спокойны, Иван Иванович... да ведь мы же...
- Пожалуйста...
В общем, компания довольно индифферентно относилась к новым порядкам. Несмотря на все Сциллы и Харибды, которые вырастали кругом, - ученикам седьмого класса не из-за чего было приходить в уныние: передержка по-латыни прошла благополучно. Митя, с назначением нового директора, увольнялся в отставку и на прощание был снисходительнее обыкновенного, пропустив на передержке всех.
Восьмой класс тоже оказался не таким страшным: все, кто получат за год и на экзаменах четыре - будут избавлены от него. Являлась надежда на снисхождение, да и время было не упущено, чтоб засесть как следует. Ясно намеченная, уже близкая цель, жажда в этом же году вырваться из начинавших делаться цепкими объятий гимназии - придавала энергию и бодрость. Даже латынь, скандовка, грамматика и переводы классиков, с ускользавшим всегда смыслом, представляли свой своеобразный вкус - сладкого конца какой-то утомительной скучной работы.
Пыл, впрочем, скоро прошел, и все пошло по-старому: скучно и бессодержательно.
Вместо сметных четверок и пятерок в журнале мелькали больше тройки вперемежку с двойками и даже единицами.
Особенно много таких единиц расплодилось в журнале нового учителя латинского языка, бывшего преподавателя младших классов. Новый учитель, молодой, стремительный, с напряженным взглядом и несимпатичным лицом, рвал, метал и не мог примириться с колоссальным незнанием учеников седьмого класса.
Он злорадно, где только мог, трубил об этом незнании, возмущался и чувствовал себя в роли полководца, получившего, вместо выдрессированной армии, каких-то нищих духом сорванцов. Возмутительнее всего было то, что ученики не только не разделяли с ним его пыла, но проявляли, напротив, обидный скептицизм насчет того, что действительно ли так ужасно то, что они ничего не знают. В обоюдные отношения учеников с учителем все больше и больше стало проникать раздражение.
- Те te doctum hominum esse... ты... ты ученый человек, - носясь с книгой по классу, - выкрикивал бойко учитель.
- Сука беременная, - шептал Корнев своему соседу Рыльскому.
Рыльский, сосредоточенно вычерчивавший в это время петушка, только выше подымал брови и усерднее надавливал карандашом.
- Господа, я попрошу вас разговоры во время уроков оставить... При вашем знании учеников второго класса... Карташев, куда вы?
- У меня живот болит.
- Странно... мне кажется, вам следовало бы все-таки спросить разрешения.
- У нас не спрашивали прежде.
- Странно.
Карташев все-таки уходил, а учитель, красный от досады, раздраженно сдвигал брови и еще азартнее впивался в следующую фразу книги.
- Ларио, прошу вас продолжать.
Ларио - второгодник, был весь поглощен опереткой и меньше всего думал о латыни.
- Я сегодня не могу, - вставал Ларио и садился.
- Странно. В таком случае я вам поставлю единицу.
Ларио молча изъявлял согласие, и учитель ставил единицу, опять краснел, молчал и говорил:
- Господа... я должен вас предупредить, что лица, не желающие заниматься, останутся в восьмом классе...
Но угрозы как-то не действовали.
Часто после уроков ученики наблюдали, как он, вырвавшись в коридор и приметив директора, бросался к нему и, идя рядом с равнодушно-величественным директором, начинал ему что-то горячо докладывать.
Директор пренебрежительно слушал, бросал два-три слова и уходил от учителя.
Учитель, красный и потный от волнения, спешил так же усердно назад под перекрестными насмешливыми взглядами учеников.
- Возмутительнее всего, - говорил Корнев, - что человеку всего двадцать три года... Откуда мог вырасти этакий гриб?
- Ну-у... - насмешливо кивал головой Рыльский.
- Грибы всегда найдутся, - отвечал Долба, - только потребуй.
Корнев молча принимался за свои ногти.
Однажды учитель, приносивший с собой всегда какую-нибудь новинку, явился в класс и, сделав перекличку, сдержанно заявил ученикам, что он составил список класса по степени их успехов.
- Я вас не буду утруждать чтением его всего...
Учитель нервно порылся в портфеле, достал список и прочел:
- Последними Ларио и Карташев... Я долго сомневался, кому отдать пальму первенства, и решил так: господин Ларио предпоследний, потому что ничего не знает, господин Карташев последний, потому что ничего не знает и груб.
Учитель побагровел, ноздри его раздулись, и он так спешно стал прятать свой список, точно боялся, что его кто-нибудь отнимет.
- Эка, круглый! - усмехнулся Рыльский.
- Есть недостатки более неисправимые, - ответил вызывающе Карташев, глупость...
- Вы так думаете? - быстро поднялся учитель, - так я вас попрошу отнести эту записку к директору.
Карташев подумал и ответил:
- Я вам не обязан записок носить... Для этого сторожа есть...
- Хорошо-с, я и сам отнесу... А впрочем, для таких пустяков не стоит прерывать урок...
Учитель нервно запрятал записку в карман и продолжал урок.
- Придумает же, - пренебрежительно, подняв плечи, проговорил после урока Рыльский.
- Это как в доброе старое время записки крепостные в полицию носили... Принесет - его и выпорют.
- Карташев, к директору, - мелькнул в дверях долговязый Иван Иванович. - В учительской, - меланхолично указал он.
Карташев, оправляясь, вошел в приемную. Из накуренной учительской с папироской в зубах вышел к нему директор. Директор шел не спеша, наседая всем туловищем на толстые ноги, и спокойным взглядом мерял Карташева.
Леонид Николаевич, вошедший в это время из коридора, скучный, равнодушный, мельком посмотрел на Карташева, скользнул взглядом по директору и, не меняя равнодушно-усталого вида, прошел в учительскую.
- Вылететь вон захотелось? - равнодушно, просто спросил, подойдя, директор.
Он сделал небрежную паузу и прибавил:
- Что ж, и вылетите...
Это было сказано таким простым голосом, что Карташев ни на мгновение не усомнился, что так и будет.
- Ваше превосходительство...
Карташев знал, что директор требует такого обращения, но надеялся, что никогда не придется ему именно так величать нового директора; теперь же не только проговорил "ваше превосходительство", но проговорил так мягко и нежно, как только мог.
- Что ж "ваше превосходительство"?.. - спокойно спросил директор, ожидая, что еще скажет Карташев.
- Я очень сожалею, если оскорбил учителя... но он слишком не щадит самолюбия...
- А оно, очевидно, велико у вас, так велико, что по спискам вы оказались последним: действительно, задел самолюбие...
Директор брезгливо ждал ответа.
Карташев потупился и молчал.
- Я думаю, что мы можем договориться с вами с двух слов: первая жалоба учителя - и вас не будет в гимназии. Понятно?
- Понятно, - прошептал Карташев.
- Ну, и марш!
- Что? что? - посыпалось на Карташева, когда он вошел в класс.
- Ничего, - пожал плечами Карташев, - сказал, что выгонит.
Карташев сел и безучастно задумался. Хорошего было мало: если не выгонят, то срежут; и, несмотря на это сознанье, он чувствовал какую-то роковую неспособность переломить себя и засесть за эту проклятую латынь.
Другой приговоренный, Ларио, был, напротив, весел и беспечен, он напевал из оперетки и с треском передавал содержание пикантных мест ее.
- Да-с, - многозначительно протянул Корнев, косясь на Карташева, - вы все-таки, господа, того... ухо востро держите... вы тоже, signior Ларио... Смотри: опять застрянешь.
Он любовно, добродушно хлопнул по плечу Ларио.
Ларио нетерпеливо дернул плечом.
- Начхать...
- Эх ты...
- Да, уж вот такой, как есть: что люблю, то люблю, чего не люблю извините...
Ларио сделал комичный жест и, скорчив отчаянную физиономию, крикнул бодрясь:
- Кто со мной в оперетку?
- Да брось ты свою оперетку, - отвечал лениво Корнев.
- Вася, не фальшь! Говоришь не то, что думаешь: дай себе отчет. Стой! зачем бросить?
- Разврат же...
- То есть в чем?
- Ну, точно не знаешь? чуть не голые выходят на сцену...
- Врешь... выходят в древних костюмах... Чем же бедненькая Еленочка виновата, что тогда так ходили... Постой... Ты классик? Ну, и должен ей сочувствовать. Да, наконец, отчего же и не посмотреть это самое декольте? Я не знаю, как ты, а я во какой корпуленции и в монахи не собираюсь.
