- Кто со мной в оперетку?
- Да брось ты свою оперетку, - отвечал лениво Корнев.
- Вася, не фальшь! Говоришь не то, что думаешь: дай себе отчет. Стой! зачем бросить?
- Разврат же...
- То есть в чем?
- Ну, точно не знаешь? чуть не голые выходят на сцену...
- Врешь... выходят в древних костюмах... Чем же бедненькая Еленочка виновата, что тогда так ходили... Постой... Ты классик? Ну, и должен ей сочувствовать. Да, наконец, отчего же и не посмотреть это самое декольте? Я не знаю, как ты, а я во какой корпуленции и в монахи не собираюсь.
Ларио конфузливо щурился и, маскируя неловкость, пускал низкие ноты "хо-хо-хо!".
- Рыло, - задумчиво хлопал его по брюху Корнев, в то время как компания смотрела на Ларио с каким-то неопределенным любопытством.
- Вот те и рыло... Мне, батюшка, жена самонастоящая и то впору, а ты рыло.
- Пожалуй, и от двух не откажешься, - весело подсказал Долба.
- Черт с ними, давай и две.
- Действительно, в сущности... - говорил Корнев, любуясь сформированной широкоплечей фигурой Ларио.
Ларио быстро поворачивался, хлопал себя наотмашь и спрашивал:
- Il y a quelque chose, messieurs, la dedans n'est ce pas?!* A ты с латынью да с экзаменами... Всякому овощу свое время... Тятька-покойник, пьяница и николаевский полковник...
______________
* Тут что-то есть, не правда ли?! (франц.)
- Ох, черт!
- ...никак не мог понять, отчего я пареной репы не любил: так и умер с тем, что не понял... Бывало, бьет как Сидорову козу: "Ешь, подлец, репу!" "Не бу-ду есть ре-пу!" Так и умер. Умирая, говорит: "Драть тебя некому будет".
Учитель словесности окончательно свалился и умирал от чахотки, лежа один в своей одинокой квартире.
- Жаль человека, - говорил Рыльский, - а все-таки кстати.
- Ох, зверь человек! - улыбался Корнев на замечание Рыльского.
- А что бы он с нами на экзамене сделал?
- Да бог с ним, - пусть умирает.
Новый учитель, молодой бесцветный блондин, мял, тянул, выжимал из себя что-то и дальше биографий не шел.
- В сущности, жаль все-таки, что Митрофан Васильевич свалился, говорил Корнев, - ну, перед экзаменами бы еще так и быть...
- Жаль, жаль, - соглашался Долба, - в прошлом году он обещал коснуться разных веяний.
- Положим, судя по началу, вряд ли бы удалось ему в нынешнем году...
Корнев лениво вытянулся и сладко зевнул.
- Черт его знает, тощища какая... Гоголь был сын, Пушкин был сын... Ах, ты сын, сын - тянет, тянет, душу всю вымотает...
Невесело было и на уроках истории. Леонид Николаевич ходил скучный и неохотно вступал в какие бы то ни было разговоры. И у учеников стал пропадать вкус к ним.
- Черт его знает, старше становимся или глупеем, - сомневался Корнев.
Было ясно одно: гимназия делалась все больше и больше чужой. Там, в темных коридорах младших классов, кипела жизнь, раздавался визг и хохот, но знакомую читателю компанию уже не манила эта жизнь, и, сонная, равнодушная, она тянула время, как бы говоря своими апатичными, скучающими фигурами: лишь бы прошел день до вечера.
Чтение как-то тоже не шло на ум.
Карташев часто, лежа на диване, думал и копался в себе: что его интересует?
Уроки? К ним, кроме смертной тоски и томления, ничего не ощущалось. Чтение? Прежде он любил его, чувствуя какую-то новую почву. И пока эта почва чувствовалась, и чтение было интересно. Но эта почва как-то ускользнула, что-то, какая-то связь точно порвалась: книга осталась книгой, а жизнь пододвинулась и во всех своих проявлениях так не схожа с книгой, что, очевидно, книга одно, книга - дело рук неопытного идеалиста, а жизнь имеет свои, совсем какие-то другие законы. С одной стороны, что-то тянуло к этой жизни, тянуло мириться с ней, приспособиться к ней, с другой - было скучно и уж не было того идеального чувства ни к жизни, ни к матери, какое было раньше, несмотря на всякие споры и протесты и его и ее. Теперь и споров почти не было, - было просто равнодушие, апатия и сознание, что мать такой же человек, как и все. И от этого сознания делалось еще скучнее, и Карташев тревожнее рылся в себе и искал своих желаний. Может быть, он хотел любить? Нет, он никого не любил и не хотел любить. Прежде он хотя лакомства любил, теперь и их разлюбил.
"Неужели же так-таки ничего решительно я не люблю?" - подумал с некоторой тревогой Карташев.
Он еще раз проник в себя и не нашел в себе ничего, что вызывало бы в нем охоту к жизни.
"Таня!" - мелькнуло вдруг где-то в его сердце и замерло в истоме.
"А если бы я к ней пришел вдруг ночью?!"
Карташев задохнулся и испуганно гнал эту мысль. Но мысль не уходила, овладевала сильнее, и в фантазии Карташева проносились одна другой соблазнительнее сцены.
- Тёма, на кого ты стал похож, - говорила Аглаида Васильевна, бледный, желтый, синяки под глазами...
Карташев смущенно улыбался, тер свое лицо руками и, когда оставался один, долго и пытливо смотрел на себя в зеркало. Он догадывался о причине своего потускнелого вида, давал себе клятвы не думать о Тане и в знак твердого решения энергично садился за уроки. Но какая-то сила снова возвращала его все к той же мысли.
Иногда вдруг среди урока в гимназии его охватывало тяжелое воспоминание, и, удрученный, он погружался в самоанализ. Он спохватывался от этого самозабвения и часто на лицах других товарищей читал отпечаток своих мыслей. Однажды он прочел на лице Корнева свои ощущения и долго потом подавлял неприятное, брезгливое чувство к нему. По временам он питал такое же чувство и к себе, и тогда тоска охватывала его сильнее, и он томился и не знал, что же ему делать с собой? В обыкновенное время он подавлял свою память, но она сковывала его невольно, и это резко обнаруживалось в его манере, конфузливой и неуверенной и в то же время какой-то вызывающей.
Аглаида Васильевна часто незаметно и пытливо всматривалась в сына и думала тревожную думу. Иногда она вдруг неожиданно входила в сумерки к нему в комнату и, видя сына лежащим на кровати, тревожно и огорченно спрашивала:
- Что ты делаешь впотьмах?
- Ничего, - угрюмо отвечал Карташев.
- Зажги лампу.
Однажды под вечер, когда Карташев, Семенов, Вервицкий и Берендя сидели в комнате у Карташева, или, вернее, сидел один Берендя, по обыкновению держась, как палка, и смотря, не мигая, перед собою, Карташев же с Семеновым лежали на кровати, а Вервицкий - на трех стульях, дверь вдруг распахнулась и, кружась и толкая друг друга, в комнату ворвались Ларио, Корнев, Рыльский, Долба и Дарсье.
Чтобы ей угодить, веселей надо быть,
И для вас мой приказ, чтобы жить - не тужить...
Тру-ла-ла, тру-ла-ла,
Тру-ла-ла, тру-ла-ла.
Компания с азартом вскидывала ногами, пригнув головы и подобрав фалды своих сюртуков. Долба просто откалывал самый настоящий малороссийский трепак.
- Тьфу! - проговорил, наконец, Корнев, - сегодня "Прекрасная Елена", а вы тут киснете: да ей-богу... Идем...
- Со... собственно... - начал было Берендя.
- Что, собственно, когда, собственно, и не видел еще, - насмешливо перебил его Ларио.
И все пошли на "Прекрасную Елену" и потащили с собой и Берендю.
- Действительно так интересно? - с напускной небрежностью спрашивал дорогой Карташев Корнева.
- В сущности, оригинально... свежо... музыка мелодичная. Да нет, хорошо... Легкий развратен, конечно, есть, да ведь не в монахи же мы готовимся.
- Умные речи приятно и слушать, - хлопнул по плечу Корнева Ларио.
- Да ей-богу... - в сущности, ведь что такое? Homo sum*. - Корнев махнул рукой.
______________
* Я человек (лат.).
Быстро молодость промчится...
- Ерунда все... проживем как-нибудь... Нет, талантливая-таки бестия этот Оффенбах.
"Прекрасная Елена" понравилась и компании Карташева.
В антрактах еще шли разговоры на тему "homo sum", но, как только раздавался звонок, компания, бросая окурки, спешила по деревянным коридорам на самый верх, на переднюю скамью, чтобы поскорее засесть и, впившись глазами, с локтями на барьер, с коленками, упертыми в тот же барьер, - не пропустить ни одного слова, ни одного звука.
- Хорошо, - энергично и весело проговорил Рыльский, когда опустился занавес после того действия, где изображена была ночь и спальня Прекрасной Елены.
Корнев, обладавший чутким слухом, в ответ тихо, верно передавая интонации страсти, запел:
Да, это сон... да, это сон.
- Черт побери, это только сон! - хлопнул кулаком по барьеру Долба.
- Ну, что? - приставал Ларио к опешившему Карташеву.
- Да молодец, молодец, - говорил ему Рыльский.
После театра Ларио звал всех идти куда-нибудь ужинать, но Карташев был как в лихорадке и наотрез отказался.
- Да ты что? - презрительно окликнул его Ларио.
- Не пойду.
- Мама?!
- Не мама, а просто не хочу.
- Ну и черт с тобой.
Карташев ушел, а остальная компания нерешительно совещалась насчет ужина.
Осенняя лунная пустая ночь охватывала Карташева каким-то особенным жутким одиночеством. Маленькая, бесконечно далекая луна точно уменьшала размеры предметов, и в этой мертвенно обманчивой пустоте ночи и сам Карташев представлялся себе каким-то таким бесконечно малым, никому не нужным существом. Чрез каких-нибудь сотню лет эта луна будет так же светить, а где будет он и вся эта толпа театра, в которой он был ничтожнее других? Что здесь его? Это мгновение, только прелесть этой ночи, сила впечатления. Пред ним вставали образы театра: голые руки Прекрасной Елены, чьи-то другие роковые голые руки. Дыхание спиралось в его груди, волнение сильнее охватывало его, и мгновениями казалось, что ноги не хотят ему служить и он упадет тут же на улице и задохнется от мучительного и сладкого томления.
