в Лагосе, городе в Нигерии, проходит одну за другой площади вдоль набережной. Со всех сторон встают сверкающие белые отели. Струи фонтана зависли в воздухе. Сорок кокосовых пальм растут в черно-белых клетчатых кадках. Здесь Констанция останавливается и смотрит вверх. По спине бежит холодок: что-то не совсем правильно.
На ферме № 4 у папы есть в морозильнике один кокосовый орех. Все семена — путешественники, объяснял папа, но кокос — самый отважный. Падая на берегу, где прилив подхватывал их и уносил в море, кокосы регулярно пересекали океан. Зародыш будущего дерева надежно защищает волокнистая скорлупа, и у каждого с собой удобрений на год. Папа протянул ей замороженный орех, от которого поднимался пар, и показал три поры, ведущие к семяпочкам: два глаза и рот, сказал он, личико морячка, уходящего в кругосветку.
Щит слева от Констанции гласит: «Добро пожаловать в „Нью интерконтинентал“». Она входит в тень пальм и продолжает щуриться вверх, но тут деревья отступают, визер соскальзывает с глаз, и вот перед ней папа.
Как всегда, когда Констанция слезает с «шагомера», у нее чуточку кружится голова. Уже затемнение. Мама сидит на краю своей койки, втирает в ладони дезинфицирующий порошок.
— Извините, если я слишком там задержалась, — говорит Констанция.
Папа берет ее за руку. Его белые брови встрепаны.
— Нет-нет, ничего страшного.
Каюта освещена одной лишь лампой в туалете. В тени позади папы Констанция видит, что обычно аккуратная мамина стопка комбинезонов и лоскутков разворошена, пуговицы из мешочка раскатились повсюду — они под койкой, под швейным табуретом, в направляющей, по которой ходит занавеска санузла.
Констанция смотрит на папу и вдруг понимает, что он сейчас скажет. Со всей остротой она чувствует, что они несутся с немыслимой скоростью через ледяную черную тишину, оставив позади свою планету и звезду, и возврата нет.
— Зек Ли умер, — говорит папа.
Через день после Изекила умирает доктор Пори. Сообщают, что мать Зека без сознания. Еще у двадцати одного человека — четверти экипажа — обнаружены симптомы заболевания. Доктор Чха сутками напролет ухаживает за больными, инженер Голдберг сидит в биолаборатории затемнение и светодень, пытаясь разобраться с инфекцией.
Как зараза попала в герметический диск, не имевший контакта ни с чем живым почти шестьдесят пять лет? Распространяется она через касание, через слюну или через пищу? Через воздух? Или воду? Может быть, космическая радиация проникла через экранирующую оболочку и повредила ядра в их клетках или разбудила что-то дремавшее в чьих-то генах все это время? И почему Сивилла, которая все знает, не может найти ответ?
Папа, который на памяти Констанции почти не пользовался «шагомером», теперь проводит на нем чуть не весь светодень: изучает документы в библиотеке. Мама вспоминает минуты перед карантином. Прошла ли она мимо миссис Ли в коридоре, попала ли микроскопическая капля Зековой рвоты на ее комбинезон, могли ли они что-то вдохнуть?
Неделю назад все казалось таким устоявшимся. Таким надежным. Все ходили по коридорам в своих латаных комбинезонах и штопаных носках. «Может, тебе год, а может, сто два…» Свежий латук по вторникам, фасоль с фермы № 3 по средам, в пятницу стрижка, зубной врач в каюте № 6, швея в каюте № 17, алгебра с доктором Пори по утрам три раза в неделю — Сивилла заботливо присматривает за всем. Но ведь даже тогда в самых глубинах своего бессознательного Констанция чувствовала, что все это хрупко? Что вымороженная огромность тянет-тянет-тянет внешние стены?
Она включает визер и взбирается по стремянке на второй ярус библиотеки. Джесси Ко поднимает взгляд от книги, в которой на снегу лежат тысячи мертвых антилоп с огромными ноздрями.
— Я читаю про сайгаков. У них была бактерия, которая вызывает массовый падеж.
Омикрон лежит на спине, смотрит вверх.
— Где Рамон? — спрашивает Констанция.
Внизу над столами взрослых возникают картины давних пандемий. Солдаты на койках, врачи в костюмах биозащиты. В голову врывается непрошеный образ: в шлюз отправляют тело Зека, затем, через несколько сот километров, доктора Пори. В вакууме тянется след из трупов, точно хлебные крошки в какой-то жуткой сказке.
— Здесь сказано, что за двенадцать часов умерло двести тысяч сайгаков, — говорит Джесси Ко. — И никто так и не понял почему.
Внизу в атриуме, так далеко, что Констанция едва может его различить, ее папа сидит за столом один, вокруг него плавают чертежи.
— Я слышал, — говорит Омикрон, — глядя в сводчатый потолок, — что карантин третьего уровня длится год.
— Я слышала, — шепчет Джесси, — что карантин четвертого уровня длится вечно.
Библиотечные часы увеличили; мама и папа почти не сходят с «шагомеров». Что еще необычнее, в каюте № 17 папа снял биопластовую занавеску санузла, разрезал на куски и что-то из нее шьет на маминой машинке — Констанция не решается спросить, что именно. В запертой каюте № 17, в миазмах питательной пасты, выползающей из принтера, Констанция почти ощущает коллективный страх, разлитый по кораблю: незримый яд, проникающий сквозь стены.
Позже, в Атласе, на окраине Мумбая, она идет по беговой тропе у основания бежевых небоскребов по сорок-пятьдесят этажей. Проскальзывает мимо женщин в сари, мимо женщин в спортивной одежде, мужчин в шортах. Все они неподвижны. Справа на километр вдоль тропы тянется зеленая стена мангровых зарослей. Что-то тревожит Констанцию, когда она идет меж застывших бегунов, какая-то мелкая шероховатость программы: в людях, или в деревьях, или в атмосфере. Констанция встревоженно прибавляет шагу, проходит через человеческие фигуры, как сквозь призраков, чувствуя кожей ползущий по «Арго» страх, который вот-вот схватит ее сзади за горло.
К тому времени, как она выбирается из Атласа, уже темно. У основания библиотечных колонн горят маленькие светильники, над сводом несутся озаренные луной облака.
Несколько документов порхают туда-сюда, несколько фигур склонились над столами. Белая собачка миссис Флауэрс подбегает к Констанции и садится, виляя хвостом, но самой миссис Флауэрс не видно.
— Сивилла, который час?
Четыре десять затемнения, Констанция.
Она выключает визер и сходит с «шагомера». Папа снова за маминой машинкой, очки на кончике носа, работает при свете маминой лампы. Колпак гермокостюма лежит у него на коленях, словно отрубленная голова исполинского насекомого. Констанция боится, что папа будет ругать ее за то, что она снова допоздна гуляла в Атласе, однако он что-то бормочет себе под нос, думает о чем-то, и Констанция понимает: лучше бы он ее отругал.
В туалет, почистить зубы, расчесать волосы. Констанция уже лезет по стремянке на свою койку, и тут сердце у нее обрывается. Мамы в койке нет. Нет ее и на папиной койке. И в санузле. Мамы вообще нет в каюте.
