внешнюю дверь.
Колпак произносит в самое ухо Констанции: Уровень кислорода двадцать три процента.
Папа показывает на принтер:
— Ты умеешь им управлять? Знаешь, куда вставить низковольтный провод?
Он упирается локтями в колени, грудь ходит ходуном, с бороды капает пот, а зажатая дверью табуретка скрежещет под давлением.
Констанция заставляет себя кивнуть.
— Как только внешняя дверь закроется, зажмурься, и Сивилла все продезинфицирует. Потом она откроет внутреннюю дверь. Помнишь? Когда пойдешь внутрь, забери с собой все. Все-все. Как только втащишь все и внутренняя дверь загерметизируется, сосчитай до ста. Потом будет безопасно снять колпак. Поняла?
Страх стучит в каждой клеточке ее тела. Мамина пустая койка. Палатка в столовой.
— Нет, — шепчет Констанция.
Уровень кислорода двадцать два процента, говорит колпак. Постарайся дышать медленнее.
— Когда внутренняя дверь загерметизируется, — повторяет папа, — сосчитай до ста. Потом можешь его снять.
Он налегает всем весом на край двери, Сивилла говорит: Внешняя дверь заблокирована, блокирующий предмет необходимо убрать, и папа смотрит в коридор, в темноту.
— Мне было двенадцать, когда я записался добровольцем в полет, — говорит папа. — В детстве я видел вокруг одно только умирание. И у меня была мечта о другой жизни. «Зачем оставаться здесь, если я могу быть там?» Помнишь?
Из тени выползает тысяча демонов, Констанция направляет на них фонарь, они отступают и тут же вылезают снова, стоит лучу скользнуть в другую сторону. Табурет снова скрежещет. Внешняя дверь закрывается еще на сантиметр.
— Я был дураком. — Папа проводит рукой по лбу. Пальцы у него как у скелета, кожа на шее обвисла, белая седина от пота кажется серой. Впервые на памяти Констанции ее отец выглядит на свой возраст или старше, как будто с каждым вдохом уходят его последние годы. — Самое прекрасное в дураках — дурак никогда не знает, что уже пора сдаться.
Он наклоняет голову и быстро моргает, словно пытаясь поймать ускользающую мысль.
— Бабушка, — шепчет он. — Бабушка любила это повторять.
Уровень кислорода двадцать процентов, говорит колпак.
Капля пота повисает на кончике папиного носа, дрожит, потом срывается вниз.
— У нас в Схерии, — продолжает он, — была за домом ирригационная канава. Даже когда она высыхала, даже в самые жаркие дни, если долго стоять на коленях, в ней можно было обнаружить что-нибудь неожиданное. Крылатое семечко, долгоносика, отважный маленький колокольчик, растущий сам по себе.
Сонливость накатывает волна за волной. Что папа делает? Что пытается ей сказать? Он встает и перешагивает через смятую табуретку.
— Папа, не надо.
Однако его лица уже не видно. Он упирается ногой в край двери, выдергивает покореженный табурет, и дверь закрывается.
— Не надо!..
Внешняя дверь загерметизирована, говорит Сивилла. Начинаю обеззараживание.
Нарастает шум вентиляторов. Констанция через биопластовый костюм чувствует холодные струи и, зажмурившись, пережидает три вспышки света. Открывается внутренняя дверь. Напуганная и обессиленная, Констанция перебарывает панику и втаскивает внутрь биотуалет, мешки «Нутриона», койку и пищевой принтер в упаковочной пленке.
Внутренняя дверь закрывается. В отсеке темно, только Сивилла в своем прозрачном цилиндре мигает то оранжевым, то розовым, то желтым.
Здравствуй, Констанция.
Уровень кислорода восемнадцать процентов, говорит колпак.
Я очень люблю гостей.
Раз, два, три, четыре, пять.
Пятьдесят шесть, пятьдесят семь, пятьдесят восемь.
Уровень кислорода семнадцать процентов.
Восемьдесят восемь, восемьдесят девять, девяносто. Мамино скомканное одеяло. Мокрые от пота папины волосы. Торчащая из палатки голая ступня. Констанция доходит до ста и срывает колпак. Сонные таблетки тянут ее к полу, и она ложится.
Антоний Диоген, «Заоблачный Кукушгород», лист Κ
…богиня слетела из темноты. У нее было белое тело, серые крылья и ярко-оранжевый рот, похожий на клюв, и, хотя богиня оказалась неожиданно маленькой, мне сделалось страшно. Она опустилась на желтые лапы, сделала несколько шагов и принялась рыться в груде водорослей.
— О всехвальная дочь Зевса, — взмолился я, — прошу, скажи волшебное заклинание, избавь меня от этого обличья и дай мне другое, чтобы я улетел в заоблачный город, где никто ни в чем не имеет нужды, где нет страданий и каждый день сияет, как при рождении мира!
— Что это за глупые ослиные крики? — спросила богиня, и рыбная вонь из ее клюва чуть не сбила меня с ног. — Я летала над всеми этими краями и не видела такого места ни в облаках, ни где-либо еще.
Очевидно, она надо мной издевалась, эта жестокая богиня. Я спросил:
— Но ты ведь можешь, по крайней мере, слетать на своих крыльях туда, где тепло и светло, и принести мне оттуда розу, чтобы мне вернуться в прежнее обличье и продолжить мой путь заново?
Богиня указала одним крылом на другую кучку водорослей, смерзшуюся в камень, и сказала:
— Это роза северного моря, и, я слышала, если много ее съесть, можно улететь. Только заранее скажу: тебе, с твоей харей, о крыльях нечего и мечтать.
Потом она закричала: «А-а-а!», и это больше походило на хохот, чем на волшебные слова, но я набрал мерзлых водорослей в рот и принялся жевать.
Хотя на вкус они были как гнилая репа, я и впрямь ощутил, что преображаюсь. Ноги втянулись, уши тоже, на горле открылись щели. Я почувствовал, как спина у меня покрывается чешуей, а глаза заплывают слизью…
Лейкпортская публичная библиотека
20 февраля 2020 г.
17:27
Сеймур
Из-за опрокинутого стеллажа с аудиокнижками он через кусочек окна смотрит, как подъезжают еще две полицейские машины — как будто строят вокруг библиотеки стену. Пригнувшиеся люди бегут сквозь снегопад по Парк-стрит, рядом с ними движутся пятнышки красного света. Тепловизоры? Лазерные прицелы? Над можжевельниками висят три голубых огонька — какой-то дистанционно управляемый дрон. Вот кем мы решили заселить Землю вместо уничтожаемых животных.
Сеймур отползает к шкафу со словарями и силится сглотнуть комок в горле. Тут начинает звонить телефон на регистрационной стойке. Сеймур прижимает руками наушники. Шесть гудков, семь. Телефон умолкает. Через мгновение начинает трезвонить телефон в кабинете Марианны — это каморка под лестницей, чуть больше чулана для швабр. Семь гудков, восемь. Тишина.
— Возьми трубку, — говорит раненый на лестнице. Через наушники его голос доносится как будто издалека. — Они хотят разрешить это дело миром.
— Помолчите, пожалуйста, — говорит Сеймур.
Снова звонит телефон на регистрационной стойке. Человек на лестнице и так уже доставил уйму неприятностей. Собственно, он все испортил. Все было бы куда проще, если бы он молчал. Сеймур заставил его вытащить салатовые наушники-капельки и бросить в отдел художественной литературы. Однако он по-прежнему
