Алибеков из Москвы. – У меня жена и трое детей. Сейчас она беременна четвертым. Прокормить эту орду я не могу, всех детей эта подлая женщина родила без спроса. Теперь я понял, что совершил ошибку, когда не примкнул к движению чайлд-фри. Но это произошло не по моей вине – мне никто не предложил. Теперь я точно знаю, что если бы мне посчастливилось определиться в свое время, я бы сделал правильный выбор. Обращаюсь к вам с просьбой выделить моей семье невозвратный кредит с целью прокорма семьи и воспитания детей в системе передовых взглядов. Я читал, что пособия по поддержке жизненного уровня притесняемых меньшинств составляют три среднемесячных оклада. По этому поводу могу сказать только одно: считайте меня педерастом. Суммы в три оклада нам вполне хватит на первое время. Как раз – до родов».
Второе письмо, скорее, походило на воззвание, чем на одинокий крик о помощи. Автор беспокоился не за себя – за поруганные права всех представителей своего гендерного воплощения.
Некто Сергей настоятельно требовал от руководства Толераниума рассмотреть вопрос об «удочерении» и всесторонней поддержке организации «Альфонарий», которая не сможет выжить самостоятельно. Считая эту проблему злободневной и актуальной на фоне усиления воинствующего феминизма, Сергей очень убедительно отстаивал права мужчин, которые не могут позволить себе оплачивать женские счета, в том числе кафе и рестораны, не говоря уже об одежде. Сергей из Альфонария достоверно сообщал, как неоднократно убедился на собственном опыте, что нормальная баба может и должна обеспечить семью, родить ребенка, воспитать его, приготовить мужу обед, убраться в квартире и выглядеть при этом не замотанной лошадью. Ни одному мужику такое не под силу. «Уверен, – писал Сергей почерком спичрайтера, – что наши женщины в состоянии обеспечить комфортными условиями не только детей, но и мужчин, которые не могут более реализовать устаревшее природное предназначение. Раз прогрессивные женщины добились такого равноправия, мы вправе претендовать на освободившуюся нишу».
По обоим вопросам проголосовали «за» абсолютным большинством голосов.
Какое счастье, что Асин не потащил его на обед в ресторан!
Ковригину сейчас было не до обедов. Виктор вновь предложил ему подежурить в Игнатьевском, причем в новогоднюю ночь. Лучшего подарка Ковригин и представить не мог. Возвышенное настроение чуть подпортил Кирпич, который по старой дружбе звонил когда хотел и по-хамски задавал тупые вопросы:
– Леха, че там у вас, новогодняя собируха намечается?
– У меня лично намечается. Но очень приватная. Тебя не могу позвать.
– Не-е, приватная мне не интересна. А ты у Мишки спроси, какие там у вас мероприятия на праздник будут? Чтобы девушек сговорчивых побольше… Хотя со строптивыми тоже договариваюсь. – Кирпич хохотнул.
– Не буду ничего спрашивать. Это меня не касается. И ты не вздумай беспокоить Михаила такой ерундой. К тому же у него телефон поменялся, и нового никто не знает.
– Да что там у вас происходит? – удивился Кирпич. – Вопрос ломаного гроша не стоит, а столько заморочек…
Ковригин отключил телефон. Ему было неприятно выслушивать мнение этого приземленного идиота. Куда ему до понимания того, что тут у них происходит. Мечты сбываются! А если у кого-то мечты ограничиваются только доступными бабами, то вопрос точно не по адресу.
Володя Кирпичников имел свою точку зрения и на сам Толераниум, и на мероприятия Толераниума. Он любил посещать митинги, пикеты и прочие сборища толерантного народа. Пока что не случилось ни одного холостого пробега. В толпе толеранов обязательно находилась приятная девушка прогрессивных взглядов, которая полностью разделяла новое, продвинутое и современное отношение к бывшему щекотливому вопросу. Иначе – какая ты толеранша?..
После бесполезного разговора с Ковригиным Кирпич решил, что разберется с вопросом самостоятельно. По крайней мере, вход в Толераниум для него был открыт, потому что сам Полковник любил с ним побеседовать о жизни.
Мише теперь доставляло странное удовольствие находиться в обществе мамы, а еще лучше – в обществе Бергауза и Софочки. Он испытывал непонятную, высокомерную и брезгливую радость от того, что Софья Леонидовна, оказывается, вовсе не притворялась! Она на самом деле не умная и хитрая – она приземленная и туповатая, если в своем преклонном возрасте так радуется предложению выйти замуж и не радуется, что ее единственный сын собирается стать идейным лидером мирового порядка. Со спокойным презрением Миша констатировал: он вышел из-под контроля, не подчинился семейной политике планомерного уничтожения. Больше нет ярости, злости, даже раздражения. Ему все равно.
Он не хочет есть ее блюда, он не хочет слушать ее нотаций, он вообще не хочет ее видеть. Тем более строящей глазки Бергаузу, который наконец-то вошел в статус официального супруга. Какое гадкое зрелище: два пожилых человека растворились друг в друге и ведут себя как наивные первоклассники. Мама – располневшая женщина почтенного возраста – и потомственный дипломатический работник Аркадий Моисеевич Бергауз не насмотрятся друг на друга. Они, видишь ли, зарегистрировали брак в последний день уходящего года, видимо, чтобы начать настоящую семейную жизнь завтра, прямо с первого января. Фу!
Миша стремительно прошел в свою комнату и, выхватив из стола пачку денег, вернулся в столовую. Он швырнул деньги прямо на тарелку Софочки и прошипел:
– Купи хоть раз нормальной еды! Икры, устриц, птичьего молока, в конце концов!
Он сам не знал, почему вдруг захотел птичьего молока. Он никогда в жизни не любил его. Но почему-то сейчас вспомнил, как Виктор рассказал байку, что птичье молоко – это наши несбыточные желания, способ избавиться от ненужных людей. Если кто-то хотел отправить неугодного человека на верную смерть, следовало послать его на поиски птичьего молока…
Софочка звонко рассмеялась.
– Вот это по-мужски! Наконец-то мы доросли до момента, когда сынок может прокормить семью. Но этого, – Софа брезгливо взяла пачку купюр за уголок, – многовато будет. Я куплю тебе еще пару книг о том, как правильно вести себя со взрослыми. И кстати, откуда у тебя такие «лишние» деньги?
Деликатный Бергауз напомнил Софочке, что у них через полчаса театр.
– Сейчас нам надо поспешить, а после театра мы успеем накрыть праздничный стол и заодно решим все неотложные вопросы.
«Никогда, – подумал Миша. – Никогда мы не решим никаких вопросов. Я вас ненавижу». Миша закрылся в комнате и, услышав звук захлопнувшейся за театралами двери, рванул к Агате.
Поздним вечером, уверенный, что парочка еще не вернулась после культурно-просветительского похода, Миша вернулся домой.
Вспышка ненависти и раздражения осталась под одеялом у Агаты. Миша понял, что его единственной эмоцией по отношению к близким стало безграничное, исключительное презрение. Они заслужили.
Легкий веселый храп одурманенной высоким искусством матери вызвал у Миши отвращение. Никогда в
